Секрет Сабины Шпильрайн - Нина Абрамовна Воронель
– Почему вы не одеты? – сердито удивился Марат.
– Мы одеты в то, в чем приехали, – созналась я.
Марат оглядел мои роскошные ноги в роскошных лодочках.
– А в отеле у вас есть одежда потеплей?
– Не то чтобы очень потеплей, мы ведь не рассчитывали на такую раннюю московскую зиму.
– Да и не собирались долго гулять по снегу, – добавил Феликс, по-моему специально, чтобы позлить Марата.
– Так, приехали! – проворчал Марат и сел на диван. – Катя! Отведи Лилю в Маринину гардеробную, пусть выберет себе пальто. А вот с туфлями будет проблема – у тебя какой размер?
– Тридцать шестой.
– А у Марины тридцать девятый, как же быть?
– Можно дать ей ботинки Наташки – у нее уже тридцать шестой, – предложила Катя.
– Умница! – похвалил ее Марат, и она повела меня в гардеробную комнату Марины, где я застыла в изумлении – никогда в жизни я не видела такого количества красивой одежды, собранной вместе. Я могла бы провести здесь целый день, примеряя различные комбинации платьев и пальто, брюк и туник. Но у меня не было времени, и, кроме того, любое удовольствие отравила бы мне мысль, что Васька умер из-за меня: ведь это я вытащила его альбом из кучи обреченного старья. Какие проклятые бывают совпадения!
Я наскоро выбрала кремовое пальто из верблюжьей шерсти с длинным воротником, который можно было бантом завязать на горле. Хоть Марина была выше меня, пальто сидело на мне отлично, его чрезмерная длина только подчеркивала нашу с ним элегантность. Покончив с пальто, мы зашли в детскую гардеробную. Я знала, что у Марата две дочери, но и представить себе не могла, какое количество нарядных вещей хранится в их шкафах.
Я стала рыться в куче небрежно сваленных в углу сапог и ботинок, считая, что ботинки лучше всего подходят к сегодняшней московской погоде. Нашла несколько славных ботиночек разных моделей, но не сумела найти пару ни к одному из них.
– Может, она правые и левые держит порознь? – спросила я у Кати.
– Да она просто когда снимает их, швыряет куда ни попадя, – засмеялась Катя.
Наконец я откопала пару розовых сапожек на толстых пробковых платформах и с замиранием сердца стала их примерять. На мое счастье, они подошли мне точно, и когда в этом прикиде я выбежала в столовую, все так и ахнули. Я тоже ахнула: Лину и Марата я уже видела в их теплой одежде, но Феликс! – стоящий рядом с ними Феликс в приталенном полупальто Марата смотрелся как модель фирмы Армани. Я отметила, что Марат тоже это заметил, и чертыхнулась сквозь зубы – не хватало нам только ревности Марата!
Печальная комнатушка Васьки выглядела еще печальней, чем вчера: опустевшее кресло на колесиках стояло, уткнувшись лицом в угол, а на диванчике, накрытое белой простыней, лежало бесплотное тело Васьки.
– Он попросил меня уйти ночевать к себе, – рассказала Маша, – у меня в соседнем доме есть своя квартирка, такая же, как эта. Я ушла, а он разрезал альбом на мелкие кусочки, сложил в большой таз, в котором я ему ноги парю, и поджег. Я думаю, он дождался, пока все сгорело дотла, а потом взял свой шприц и вкатил себе десятикратную дозу инсулина. Мне ни слова, а вам записку оставил.
Она протянула нам письмо, сложенное треугольником, как складывали письма с фронта во время войны. „Друзьям Сабины Николаевны, – написал Васька. – Спасибо за альбом. Я понял, что прошел весь свой бесполезный жизненный круг, и мне пора уходить. Васька Пикассо“.
Лина поцеловала Машу, и обе заплакали.
Марат предусмотрительно взял с собой секретаршу, которая с профессиональной сноровкой организовала похороны на завтра на час дня. Прощаясь с Машей, он пообещал устроить обмен двух жалких Машиных квартирок на одну приличную и выдал ей изрядную сумму на оплату похорон. При всех его недостатках скупым он не был никогда.
Утром он заехал за нами в полдвенадцатого и спросил, как бы невзначай, правда ли, что мы все улетаем из Москвы сегодня вечером. За суетой этих дней я бы совсем об этом забыла, но утром портье напомнил нам, что пора расплатиться и забрать вещи из номера.
– Вот и прекрасно, – сказал Марат, – кладите вещи ко мне в багажник. После похорон поедем ко мне обедать, а потом я вас всех отвезу в аэропорт вместе с мамой.
Что-то кольнуло меня в его чрезмерной щедрости, но поездка на кладбище отбивает все праздные мысли. Похороны были нищие и печальные – кроме нас и Маши пришли еще два старика, один глухой, другой хромой. Небольшой похоронный венок, извлеченный Маратом из багажника, немного подсластил пилюлю, и через полчаса мы опять ехали в имение Марата. Лина молчала, съежившись под своим тулупом, и мы все тоже молчали – как-то трудно было говорить о житейском после разыгравшейся перед нами трагедии.
Обед был сервирован еще шикарней, чем ланч, и, несмотря на общую печаль, после долгого стояния на кладбище все были очень голодные. Немного выпив и утолив голод, мы начали отогреваться и обсуждать детали нашего отъезда: мы с Линой улетали в Новосибирск в семь тридцать, Феликс в Берлин – в без четверти десять.
– Все отлично, – сказал Марат будничным тоном, – только никуда вы не улетите. Я принял решение оставить вас тут на месяц, чтобы вы всеобщими усилиями записали таинственную биографию моей матери. Я уже официально оформил мамин и Лилькин месячный отпуск без сохранения содержания, вашу зарплату за этот месяц заплачу вам я.
– Ты шутишь? – спросила я, почти уверенная в том, что он не шутит.
– Какие к черту шутки! Это очень серьезно, серьезней быть не может.
– А что ты пообещал ректору? – спросила Лина.
– Я обещал ему отремонтировать корпус высоких энергий.
– Откуда ты знал, что он нуждается в ремонте?
– Я заметил это, когда прошлым летом приезжал тебя проведать.
– Хорошо, а зачем тебе нужно нас задерживать здесь?
– Я знаю, что мама не способна написать книгу, но с Лилькиной помощью она это сделает. И я наконец узнаю, какую вторую – нет, первую – жизнь она прожила до моего рождения! И почему она ее скрывала? И почему она Викторовна, хоть в паспорте у нее записано:
