Между прочим… - Виктория Самойловна Токарева
– Извините, пожалуйста, это говорит Виктория Токарева, – представилась я. – Почему вы послали меня на хер?
– Ой… – смутился Юз. – Как хорошо, что вы звоните. А я как раз хотел вас найти и попросить прощения. Извините, ради бога… Вы просто попали мне под горячую руку. Понимаете, я сидел в ресторане, пил и думал: что я здесь делаю, в этой стране? Мне уже скоро сорок, а я ничего не напечатал и не напечатаю никогда. Если я хочу оставить хоть какой-то след, я должен делать отсюда ноги. Иначе я пропаду, сопьюсь… Я должен быть услышан, иначе я не могу дальше жить… Потом я выхожу на улицу, а навстречу вы – такие молодые и уже состоявшиеся. И все на пятнадцать лет моложе меня. Ну я и обозлился. Извините, ради бога…
– А-а… – с облегчением выдохнула я. – Значит, дело не во мне.
Я успокоилась. Юз Алешковский в дальнейшем благополучно эмигрировал и процветает, не помню где. Кажется, в Америке. Его недавно показывали по телевизору. Он совершенно не изменился. Такой же лысый, красивый, энергия гениальности по-прежнему проступает в лице.
Если бы Юз не уехал, он бы спился. Так же, как и Довлатов.
– А с Довлатовым вы дружили или знали о нем только по его книгам?
– Не дружила, слава богу. Он был красавец, бабник. Он бы меня соблазнил и бросил на другой день, и я бы его возненавидела. А так я его люблю, он мне близок, как никто из писателей.
– В чем его успех, как вы считаете?
– У Александра Сергеевича Пушкина есть прекрасная формула народной любви:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Довлатов соответствует всем трем позициям: пробуждал добрые чувства, восславил свободу и призывал милость к падшим.
Его герой – многопьющий, в какой-то степени падший. А читатель всегда любит слабого больше, чем супермена. Супермену хочется поддать ногой под зад. Маленького человека воспевает вся литература девятнадцатого века: Гоголь, Чехов, Достоевский.
Но в Довлатове определяющим является его ошеломительный талант и безукоризненный стиль. Все, что он делает, освещено талантом. А без таланта – ничего бы не произошло и милость к падшим не помогла бы. Довлатов – писатель, которого хочется перечитывать, потому что там есть пища для души. Душа питается и работает.
Я иногда иду по улице, мне навстречу незнакомые люди. Некоторые останавливаются, как будто испугались: «Ой! Здравствуйте!»
Мы незнакомы, но они читали мои книги. Книга – это слепок души. И если человек знает этот слепок, ему необязательно со мной пить чай, он и так меня знает. Есть писатели, прочитав которых у меня трясутся руки: так хочется бежать за стол, садиться и писать. Они меня вдохновляют.
– Получается, что Довлатов, Войнович, то есть диссиденты, вдохновляли ваше творчество, а вы ни разу не рискнули. У вас ведь все в порядке с публикациями, в отличие от них.
– Меня крайне редко печатали. Книга выходила раз в пять лет. За тридцать лет – шесть книг. Можете себе представить?
– Могу.
– Но ведь это же своего рода давление. Разве нет?
Однажды в издательстве «Советский писатель» вышла моя книга, которая называлась «Ничего особенного», и мне домой позвонили наборщики из типографии.
– И что они хотели?
– Они сказали: «Мы вашу книгу еще не разобрали, не рассыпали набор. Скажите начальству, что мы можем сделать еще один тираж».
Книга продавалась в лавке писателей и разошлась за полдня. В типографии это знали. А может быть, они сами прочитали, и им понравилось. Не знаю.
Я набрала номер директора издательства и простодушно передала пожелания типографии: могут сделать еще один тираж, и даже два.
Директор издательства возмутился, – не помню его фамилии, Довлатов говорил о таких людях: «лицо незапоминающееся, как бельевая пуговица». Эти «бельевые пуговицы» все служили в определенных органах.
– И что он вам сказал?
– Он заорал: «У нас издательство не только художественное, а художественно-политическое! Вы у нас не одна, чтобы шлепать ваши тиражи! У нас есть и другие авторы, гораздо более полезные!»
– То есть вы считаете, что вы тоже диссидент?
– Я никогда не была обласкана властью. Квартиру они мне не дали, хотя писательские дома строились вовсю. Дачу не дали, хотя строились и дачи. Я ходила по кабинетам, обивала пороги, но получали другие.
Я была в стороне от генеральной линии партии. Я им не прислуживала. Я им – ничего, и они мне – ничего. Как бомж. Он свободен от государства, и государство свободно от него.
– Значит, вы – литературный бомж?
– Нет. Я кустарь-одиночка. Японский критик назвал меня «Господня дудочка». Вот я и дудела в свою дудочку и шла своей узкой тропинкой.
– Получается: одни служили и были обласканы, а диссиденты, типа Галича и Довлатова, получали другое, а вы посередине, не враг и не друг, никто.
– Замечательно!
– Вам нравится?
– Конечно. Если бы меня прикармливали дачами, квартирами, изданиями, я должна была бы это отрабатывать. А так ничего не надо. У Александра Володина была мантра: «Совесть моя спокойна, я работаю…» Каждое утро, садясь за машинку, он произносил это заклинание. Работать можно только при спокойной совести. А для этого надо по совести жить. Почти все хорошие писатели были независимы. Платонов, например. Он жил в какой-то конуре, работал дворником и при этом был абсолютный гений. Может быть, даже самый гениальный писатель XX века. Его предназначение – литература, и больше его ничего не интересовало. Он не хотел тратить время на противостояние. Ему это и в голову не приходило. Бог определил его для другого.
– Первая книга Довлатова была запрещена. А как вам удалось издать первую книгу?
– Рукопись долго лежала без движения. Я пришла к директору издательства. Это был довольно молодой человек, в прошлом комсомольский работник. Секретарь доложила ему, что я жду. Директор был занят. К нему пришел космонавт Попович, и они вместе пили коньяк и закусывали лимончиком. Директор про меня тут же забыл. Я сидела и ждала. Я говорила себе: если надо унижаться, я буду унижаться. Я понимала, что, если я уйду, никакой книги у меня не будет. С точки зрения руководства моя книга – какая-то безыдейная, необязательная.
