Ольга Дмитриева - Елизавета Тюдор

В суете как-то сам по себе отпал вопрос о десятках уцелевших монополий, гораздо более важных и доходных для короны, чем те, которые были отменены. Елизавета снова получила передышку и больше не вспоминала о проклятых лицензиях в те последние полтора года жизни, что ей оставались. Когда же депутаты спохватились, она уже была недосягаема для их критики, и следующая волна общественного возмущения обрушилась на голову ее преемника — Якова Стюарта. Она же, как всегда, выиграла.

Никогда прежде ее организм, зажатый в тиски ежедневной дисциплины, не находился в такой дисгармонии с душой, как в последние отведенные ей восемнадцать месяцев. По-прежнему, вставая поутру, Елизавета часто приглашала учителя танцев, музыкантов, и танцкласс мог продолжаться, пока шестидесятидевятилетняя королева не исполняла шести галлиард подряд. При дворе все шло своим чередом, и Елизавета, как светило по небосклону, неизменно совершала свой привычный путь через аудиенц-зал в кабинет или зал заседаний Тайного совета, где подолгу работала, принимала иностранных послов. Она не изменяла привычкам — выезжала, охотилась, не давая себе ни малейшей поблажки, и по-прежнему отправлялась в хлопотные летние поездки по стране. Только самым близким друзьям она могла изредка посетовать на болезни: конечно же ее кости ломило, мучил бок, а временами на нее нападала слабость. Но она безжалостно взнуздывала себя и гнала вперед.

И все же силы изменяли ей. Елизавета угасала в меланхолии. Казалось, она потеряла интерес ко всему, что раньше доставляло ей удовольствие. Напрасно пытались придворные развеселить королеву свежими эпиграммами; актеры, приглашенные играть во дворце на Рождество, не заинтересовали ее. Она лишь печально улыбалась, как бы извиняясь за то, что времена ее веселья миновали. Глубокая задумчивость овладевала ею внезапно, и, погруженная в собственные мысли, старая королева часами сидела в темноте, не замечая никого вокруг. Она не позволяла фрейлинам приносить свечи, но они и без того знали, что по ее лицу текут слезы.

Великая королева уходила из жизни разочарованной, познав неблагодарность всех, кому она отдавала свои силы, — неверность друзей и непостоянство народа. Она плакала о своем одиночестве, и все чаще имя Эссекса срывалось с ее губ. Ей хотелось вернуть и снова увидеть рядом своего капризного и необузданного Робина. В такие минуты Елизавета вдруг делалась лихорадочно разговорчива и подолгу не отпускала от себя того, кто попадался под руку. Она говорила и говорила, все об одном и том же — об Эссексе, вспоминая все то, что было дорого ей. Но внезапно, осознав, что его больше нет и она сама обрекла его на смерть, разражалась слезами. Эти изнуряющие приступы постоянно возобновлялись, Елизавета теряла самоконтроль. Временами окружающим казалось, что рассудок и память начинают изменять королеве, но она неизменно брала себя в руки.

Наступал 1603 год — сорок пятый год ее царствования. После довольно унылого Рождества простуженная королева решила перебраться из Уайтхолла в более комфортабельный дворец в Ричмонде. «Мой теплый коробок, где я могу укрыть свою старость», — называла она его. Переезд двора, как всегда, породил толчею, беготню слуг и суету со сбором и погрузкой вещей. Среди этого хаоса к ее величеству заглянул лорд-адмирал граф Ноттингем. Они поболтали о ничего не значащих вещах, о переезде, потом наступила неловкая пауза, и граф наконец заговорил о том, за чем пришел (или был послан советом) к больной государыне. Это был все тот же проклятый вопрос о ее преемнике, которым ее допекали всю жизнь. Ноттингем старался быть осторожным, зная, что может вызвать поток упреков и истерику. Против его ожиданий Елизавета сохранила спокойствие и с величавым достоинством, которым часто маскировала гнев, ответила: «Мой престол всегда был троном королей, и никто не будет наследовать мне, кроме ближайшего по крови претендента». Адмирал раскланялся и поспешил прочь обсудить ее ответ с членами кабинета.

У Роберта Сесила уже давно были приведены в порядок «дела» на всех претендентов — с их подробными генеалогиями и меморандумами о положительных и отрицательных сторонах такого наследования. По праву крови лидировали трое — испанская инфанта, король Шотландии Яков VI и его родственница леди Арабелла Стюарт. Обе дамы едва ли имели шансы унаследовать корону: испанка — из-за того, что была испанкой и католичкой, шотландка — поскольку ее коронованный родственник в глазах всех имел явное преимущество высокого положения и пола. Следовало ли трактовать уклончивые слова Елизаветы в его пользу? Зная переменчивый нрав своей госпожи, советники не торопились делать выводы.

В Ричмонде Елизавета почувствовала себя лучше, но в самом конце февраля снова занемогла. В середине марта ей сделалось совсем плохо. Смерть приблизилась к ней и остановилась в нескольких шагах, разглядывая эту ослабевшую женщину, которая полулежала в глубоком кресле, обложенная подушками. Елизавета почувствовала ее присутствие.

Она не погрузилась в молитвы и не покорилась философски, встречая незваную гостью. Гордая женщина и великая государыня поднялась со своего кресла и, не в силах сделать более ни шага, застыла, выпрямившись и сжав худые кулачки, не давая слезам сорваться с ресниц. Вокруг нее в испуге засуетились фрейлины и врачи, умоляя королеву лечь в постель. Елизавета не замечала их и не отвечала, она видела перед собой только свою противницу и знала, что будет побеждена, если ляжет. Она стояла молча, сжав зубы, пятнадцать часов подряд, пока Смерть не отступила в изумлении перед этим непостижимым характером. Тогда королева разрешила усадить себя в подушки, но так и не легла в постель. Несколько дней и ночей она провела, отказываясь от лекарств и еды, не смыкая глаз, чтобы Смерть не застала ее врасплох. Она молчала и думала о чем-то своем, не обращая внимания на панику вокруг и уговоры лечь. Наконец Роберт Сесил сказал ей: «Ваше величество, вы должны лечь в постель, чтобы успокоить людей». На миг в ней блеснул интерес к словам министра. «Коротышка, — ответила она, — к королям неприменимо понятие “должны”». Она была все та же прежняя Елизавета…

И все же, уступая их назойливому участию, ей пришлось лечь в постель. Угасание ее было необычным: как истинная Королева Фей, а не смертная христианка, она пожелала наполнить свои последние дни прекрасной музыкой, а не бормотанием молитв, и в ее покоях мягко зазвучал клавесин, на котором она так любила музицировать прежде.

23 марта к ней вошли три члена Тайного совета: лорд-адмирал Ховард, граф Ноттингем встал по правую руку, лорд-хранитель Эджертон — по левую, Роберт Сесил — в ногах, напряженно вглядываясь в лицо королевы. Адмирал напомнил Елизавете об их недавнем разговоре относительно преемника, советники хотели узнать ее последнюю волю. Она, несмотря на слабость, выразила ее в своей обычной энергичной манере: «Я уже говорила, что мой престол — трон королей, и я не позволю, чтобы после меня пришел низкий подлец; кто может наследовать мне, если не король?» Советники переглянулись: им было необходимо имя, а не туманные фразы. Видя их колебания, она наконец подтвердила, что имеет в виду своего «племянника» — короля Шотландии Якова, и велела им не тревожить ее больше.