Мишкет Либерман - Из берлинского гетто в новый мир

«Тогда ты была доброй. Осталась ли ты, какою была? Об этом судить не могу. На старости лет люди меняются. Большей частью».

«Почему ты не описала нашу первомайскую историю?»? спросила она, явно разочарованная моим ответом.

«Какую ты имеешь в виду?»

«Это было, наверное, в 1944 году. Мы сидели в твоей комнате, беседовали с активистами, которых намечали на выполнение особого задания национального комитета „Свободная Германия“. Тут отворилась дверь, и, не постучав, вошли двое пленных, чем-то очень взволнованные. Они тут же выпалили, в чем дело: в цехе только что вывесили лозунги к Первому мая, а также благодарность рабочим за выпуск тракторов сверх плана. А вот их, пленных, даже не упомянули. Это несправедливо. В конце концов, их доля тоже была немалой. На меня это произвело такое впечатление, что помню до сих пор».

«Теперь припоминаю и я. Да, я еще успокоила их: они ведь тоже рабочие, значит, и их имели в виду. А если говорить о справедливости, то благодарить их еще рановато после таких разрушений, в которых их доля тоже была немалой».

«А что было дальше? Как прошел Первомай?»? спросила Грета.

«Я ведь сразу уехала».

«Мы устроили торжественное собрание. Командир роты Ичик, который уже считал себя по меньшей мере заместителем директора, объявил благодарности и распределил табачные премии, выделенные заводом».

Все это встало снова перед моими глазами. Я вспоминаю, как сидела в президиуме, вглядываясь в довольные лица пленных и думая: «Какие глубокие перемены в них произошли! Теперь им уже важно получить признание советских людей». Взволнованная воспоминаниями, я спросила Грету Кейльзон: «А что еще запало тебе в память?»

«Пленные, которые вязали».

«А что было с этими?»

«Они чуть не сбили меня с толку. Я начала выступление в вдруг вижу: в зале сидят мужчины, которые вяжут. Быстро-быстро, не глядя на спицы. Мне показалось это бесконечно смешым!»

«А мне нет. Это было хорошее дело! Они превращали дырявые свитеры в шарфы, в носки. А мы штопали им дыры в их головах. Эти вязавшие мужчины слушали нас очень внимательно. У них было много терпения».

Живые воспоминания Греты я слушала с удовольствием. Я снова ее спросила:

«Может, еще что-то веселенькое вспомнишь?»

«Ты не поверишь? вспомню. Например, мышеловку».

Я, конечно, тут же подумала о пьесе под этим названием Густава фон Вангенгейма и сказала: «Мы не ставили ее».

«Ты думаешь только о театре. Нет, это было нечто более прозаичное». Она замолчала.

«Да говори же, наконец, что это было».

«Да это мышеловка, которая стояла в твоей комнате за печкой. Каждый раз, когда входил пленный и щелкал каблуками, щелкала и мышеловка. В первый раз я испугалась. А потом смеялась от души. Это что? Твои активисты изобрели для тебя особую конструкцию? Иначе как же она могла сама по себе то защелкиваться, то снова открываться? Даже теперь не могу удержаться от смеха, когда вспоминаю о вашем лагере».

Работая над книгой, я не раз проходила по улицам моего детства. Мне так хотелось встретить там кого-нибудь из родных или знакомых. Но нет. Никого, наверное, там не осталось. Да и вообще остался ли кто в живых после кровавых преступлений фашистов? Однажды я спросила старуху, выглядывавшую из окна ее квартиры на первом этаже: «До 33-го года здесь жило много евреев. Кто-нибудь вернулся?»

«С того света не возвращаются». Она заплакала. Мне не захотелось мучить ее расспросами. Да и себя тоже. Я ушла.

Можно себе представить мое состояние, когда однажды я получила письмо из другого мира. От подруги детства. Шестьдесят три года тому назад мы играли на Гренадирштрассе в расшибалочку. Ей было одиннадцать лет, мне? девять.

Это письмо? кусочек истории. Старой и новой. Хочу, чтобы читатель с ним познакомился.

«Дорогая Мишкет Либерман!

Я долго думала, писать ли Вам. Еще несколько лет назад, когда я узнала, что Вы работаете в министерстве культуры, мне стало ясно, что речь идет о дочке «тычинского раввина». А теперь я прочла объявление о выходе Вашей книги и отрывок из нее в «Вохенпост», и захотелось Вам написать.

Но все по порядку. Сначала я хочу представиться или, лучше сказать, объяснить, откуда я Вас знаю. Детьми мы часто встречались. Мой отец принадлежал к общине Вашего отца. Вы жили на Гренадирштрассе. Шалаш к празднику «шалаша» ставили на Вашем дворе. А мне поручали носить отцу обед в этот шалаш. Тут мы и познакомились. Вашего отца я хорошо помню: высокий, стройный, живые, умные глаза. Я вижу его как бы наяву. Он охотно помогал людям. Мои родители были очень бедны, и мы часто прибегали к его помощи.

Удалось ли Вашим родителям спастись от нацистов? Моим не удалось. Я осталась жива, потому что я тоже, покинув отчий дом, вышла замуж за «гоя», рабочего, с которым познакомилась в партии. Он был моим верным и стойким защитником.

После 1945 года и до нынешнего времени я работала почти что без перерыва. Теперь пора на отдых. Мне уже почти семьдесят четыре, и на мне лежит уход за мужем, который после операции в этом нуждается. Вот кратко все, что хотела Вам сказать. Вашу книжку я заказала и надеюсь получить ее, как только она выйдет. Была бы рада услышать о Вас. Большой сердечный привет. Гиттель Вайс».

Это письмо меня глубоко тронуло. Все в нем. Даже то, что Гиттель запомнила мое имя, хотя прошло столько лет. Но особенно, что сохранила в памяти облик отца, его человеколюбие, его импозантную внешность. Я тут же сняла трубку, позвонила Гиттель и поехала к ней. Конечно, мы не узнали друг друга. Но контакт установился сразу же такой, как будто прошло совсем немного времени с тех пор, как мы носили еду нашим отцам в шалаши. Так и бывает, когда встречаются старые коммунисты. Они друг другу как родные. В большинстве случаев.

Много часов просидели мы вместе, обмениваясь воспоминаниями: «А ты помнишь? », «А ты не забыла?» Обе мы были взволнованны. Думаю, что от детства никто не уходит. Даже если и хочет. Ты его в Дверь, а оно в окно. Не только в старости.

Гиттель спросила меня: «Помнишь, как мы обе со всей родней на второй день Нового года ходили к реке Шпрее, чтобы бросить в нее наши „грехи“?»

Я громко рассмеялась: «Да, конечно, теперь вспоминаю. Мы опустошали наши карманы, набитые крошками, и лебеди тут же пожирали наши „грехи“. Это было на Бургштрассе, где стоит собор?».

«А если крошек не было? Что тогда? Этого я не помню».

«Да мы набивали карманы крошками еще дома. Нам, детям, все это страшно нравилось».

Гиттель, которая теперь так далека от всего этого, погрузилась в воспоминания. Ведь все годы у нее не было этой возможности. Теперь воспоминания прямо нахлынули.

«Почему ты не написала в своей книжке об обычае „хевра кадиша“? В нем по меньшей мере какой-то смысл».