Борис Носик - Здесь шумят чужие города, или Великий эксперимент негативной селекции

В начале 20-х Терешкович выставляется в Германии, а с 1925-го — в Осеннем салоне в Париже. В 1926 году, поселившись на чердаке у антиквара в старинном бургундском городке Авалоне, Терешкович пишет свой знаменитый портрет старого городского глашатая-бара банщика.

Терешкович, пройдя через увлечение кубизмом и экспрессионизмом, пришел в конце концов, как многие русские, к лирическому импрессионизму. К началу 30-х, когда о нем начали писать «Числа», он провел уже множество выставок и был успешливый художник-профессионал (недаром Поплавский пишет о его «нежнейших высотах мастерства»).

В 1930 году художник путешествует по Испании, посещает Толедо и Гибралтар, а в 1933 году женится на красивой блондинке-француженке Ивет Ле Мерсье. В 1938 году она родила ему дочь, которую супруги назвали Франс. Потом родилась Натали.

Это не значит, что Терешкович вовсе забыл о старых симпатиях. Он до последних дней дружил с Андрусовым, с Блюмом, любил потолковать о литературе с Бахрахом, о породистых лошадях — с русским цыганом Сергеем Поляковым, любил перекинуться в картишки с интеллигентным Адамовичем. Об этом рассказала мне моложавая, стройная блондинка Франс Терешкович в ее завешанной отцовскими полотнами квартире на Монпарнасе, близ того самого угла, где было кафе «Хамелеон».

«Как же, как же, — вспоминаю я, — дадаистские сборища и просоветские посиделки в „Хамелеоне“ и в штаб-квартире „Удара“ на авеню Обсерватуар… Так он ведь и в 1936 году вместе со всеми русскими участвовал в выставке, организованной журналом „Наш Союз“, который издавался Эфроном и его дочерью на московские деньги…»

— А они что, не пострадали в Москве, Терешковичи? — спрашиваю я у гостеприимной дочери художника.

— Нет, нет… Его брат стал в Москве знаменитым актером. Он был в театре… Как это? Ермолова.

— Как же, как же, — говорю я. — Театр Ермоловой. Там ставили мою первую пьесу.

— Видите, — улыбается Франс Терешкович, — Вы знаете этот театр.

Мне вспоминается, что театр был убогий, да и пьеса моя тоже. А убогий гонорар ушел на актерский банкет, где всем хотелось сказать речь об искусстве «по большому счету».

— Театр на бывшей улице Горького, — говорю я учтиво. — В двух шагах от Кремля…

Чуть не сказал «от бывшего Кремля». И тут я вспоминаю, что там и правда был (задолго до моей пьесы и даже до сладкого В. Андреева) знаменитый Макс Терешкович, чуть ли не худрук.

— Как интересно, что Вы вспомнили… — говорит Франс Терешкович и, наклонившись ко мне, сообщает парижскую семейную легенду:

— Сталин очень расстроился, когда умер Макс Терешкович. Он даже, кажется, плакал…

— В каком это было году?

— В 1937-м, — безмятежно говорит Франс.

Боже, как славно! Я вижу эту сцену, точно из первого ряда в Театре Ермоловой. Поутру труженик-вождь подписывает приказ о расстрелах: в тот год выводили в расход по четыре тысячи потенциальных врагов в день. Опечаленный смертью актера, театролюбивый вождь спрашивает с акцентом актера Геловани:

— А не расстрелять ли нам сегодня не четыре, а шестьдесят четыре тысячи, товарищи? В память о таланте…

За кулисами Ермоловского театра мне довелось слышать, что Сталин оплакивал и смерть Геловани, который унес в могилу его акцент. Если б я был актером или художником, мне было б легче выжить среди непуганых французов. Может, я бы даже стал французом. Терешкович был одним из немногих, кто хотел, кто сумел стать настоящим французом и быть тут счастливым.

В 1939 году Терешкович уходит защищать Францию. Он имеет право ее защищать, потому что у него дочь, рожденная во Франции. Ее и зовут, как страну, — Франс.

В 1940 году, поскольку Франция защищаться не пожелала, артиллерист Терешкович был демобилизован и уехал с семьей на юг в курортно-рыбацкий, уже тогда модный Сан-Тропе. Здесь он знакомится со знаменитым коллекционером Грамоном и пишет портреты известных художников — Сегонзака, Бонара, Руо, а позднее Брака, Ван Донгена, Дерена, Утрилло… Все они, конечно, здесь, на курортном юге, во Франции это почти приравнивалось к Сопротивлению.

На юге у Терешковича родилась вторая дочка — прелестная, курносенькая, кудрявая блондинка, получившая русское имя Натали. Художнику не надоедает без конца рисовать своих прелестных дочурок.

В 1942-м Терешкович получает французское гражданство, а в 1943-м, возвратившись в Париж, он поселяется в большом собственном доме с садом на мирной парижской улице Буляр. И цветущий сад, и его ателье, и его доченьки, и благородная красавица Ивет — все это радует глаз на его картинах.

Во время цюрихской выставки в 1949 году Терешкович осваивает искусство литографии и создает альбом литографий своих дочек. Он называется так же, как роман графини Ростопчиной-Сегюр, — «Примерные девочки». Великолепные листы, сопровождаемые стихами друга-поэта. Конечно, французские стихи мало чем отличаются от французской прозы. Но зато и проза поэта звучит вполне поэтически. Поэт сказал: «Когда ты обрел вторую родину, начинается твое странствие в глубь души…».

Это странствие художника прерывает только смерть. Тот, кто понимает язык красок, может проследить все этапы странствия.

Терешкович создает большую серию цветных литографий — портреты русских офицеров середины XIX века, а также литографические иллюстрации к роману Толстого «Хаджи-Мурат». Ему принадлежат картоны для парижской мануфактуры гобеленов и обюсоновского ателье ковров. Занимается он и росписью керамики.

В 1948 году вместе с тремя французскими художниками Терешкович создает группу «Поэтическая реальность». Кроме него, все в группе французы — но где наберешь русских на целую группу? Эмиграция скончалась в войну, хотя еще жив кое-кто из друзей…

Терешкович любит путешествовать и путешествует много — один или с семьей. Он подолгу живет в Финляндии, Тунисе, Алжире, Испании, Японии, Гонконге, Таиланде. Он по-прежнему увлекается спортом, регулярно ездит с семьей на всемирные олимпиады — в Рим, в Токио… Семь раз успел он побывать на Олимпийских играх, да и в промежутке бывал на стадионах. А больше всего он увлечен был скачками — с юности обожал породистых скакунов. В 50-е годы Терешкович знакомится с великим лошадником принцем Али-Ханом (сыном «живого бога» исмаилитов, богачом и плейбоем), который вводит его в узкий мир скачек и помогает приобрести первого чистокровного жеребца. Терешкович пишет портрет юной дочери Али-Хана Ясмины.

Он выпускает альбом «Чистокровные» и делает групповой портрет «чистокровных» владельцев чистокровных жеребцов. Тема чистокровности волнует художника. Вот удивилось бы, узнав об этом пристрастии Терешковича, строгое Министерство по делам евреев, ведавшее чистотой крови в пору немецкой оккупации Парижа. Оно ведь даже пылкого антисемита Жоржа Сименона заподозрило в «нечистокровности». Может, удивился бы этой страсти и московский интеллигент доктор Абрам Терешкович, простодушно допустивший смешенье кровей и женившийся на прелестной Глафире Якуниной, дочери Николая Якунина, строившего здание московского Ленкома, того, что на Путинках… «Чистота крови»… Это после всего, что случилось на свете. После того, как бездарный венский мазила, не сходивший вовремя к психиатру, вообразил, что он-то и есть «чистокровный». В садике на Канатчиковой даче у папы-доктора полным-полно было таких шикельгруберов в грязноватых халатах, но чтоб его Костик, здоровый, спортивный мальчик… Да, но речь пока идет только о жеребцах. К тому же, что ни говори, Костик все-таки художник — нормальное ли это занятие?