Иван Стаднюк - Исповедь сталиниста

На второй день в газетах было обнародовано постановление Совета Министров СССР о присуждении Сталинских премий. В нем фамилии Алексеева не оказалось, зато был удостоен высокого звания наш друг, мой фронтовой редактор Евгений Ефимович Поповкин.

Все мы, воениздатовцы, искренне сочувствовали Алексееву. Но розыгрыши уже и тогда бытовали в нашей среде. Один старший редактор, выйдя в соседнюю комнату, позвонил Алексееву по телефону, назвался художественным руководителем Большого театра СССР. Он восторженно отозвался о романе «Солдаты», незаслуженно обойденном в присуждении Сталинской премии, и сказал, что в театре еще до этого было принято решение создать по мотивам «Солдат» оперу (или балет?). И попросил Алексеева принести в Большой театр пять — десять экземпляров своего романа.

По крестьянской простоте и откровенности Алексеев тут же, в нашем редакторском кабинете, похвалился о лестном для него предложении. Никому тогда не пришла в голову мысль, что это была неумная шутка, и мы чуть ли не стали просить у нашего коллеги контрамарки на будущую премьеру «Солдат» в Большом театре.

Там, в Усухе, на берегах древней Неруссы, мы в веселом застолье обговорили эту бывалыцину, предали анафеме коварного старшего редактора, признали «моральный урон» Алексеева. А ситуацию с «присуждением» мне Нобелевской премии оценили как вполне позволительно-дружескую, учитывая, что меня вовремя предупредили не идти в ЦК и не шить фрака для поездки в Швецию… Вот так-то… И все равно Михаил Николаевич еще долгое время был настороже, ожидая с моей стороны непредвиденных подвохов.

19

Старая истина гласит, что после мудрости самый прекрасный подарок, сделанный судьбой людям, — это дружба. И тот, кто позволяет зарастать травой забвения пути дружбы, совершает непростительную ошибку…

Эту очевидность всегда настоятельно утверждал ныне покойный Закруткин Виталий Александрович. И утверждал в большей части не словами, а своими поступками. Впрочем, были у нас и разговоры по поводу того, что дружба может сложиться из обоюдного приятия вкусов, характеров, чувств, правил и оценок жизненных явлений. Но об этом мы размышляли как об отвлеченном понятии, не касающемся нас лично. Сейчас же мне кажется, что в тех наших суждениях было и некоторое взаимопрощаемое притворство, мы как бы сверяли свои взгляды на жизнь и, случалось, даже на отдельных наших друзей с качествами их характеров, поступков и степени одаренности. И вот это, последнее, когда в наших оценках брало верх самое положительное, что видели и ценили мы в своих друзьях, являлось главным, цементирующим и нашу дружбу.

Помню, вскоре после того, как уволился я из армии, Виталий Закруткин пригласил меня и Михаила Алексеева к себе в станицу Кочетовская отмечать его пятитидесятилетие. Алексеева удержала служба, а я, «свободный» офицер запаса, поехал.

Не буду описывать, как праздновался юбилей известного писателя; они, юбилеи, во многом похожи друг на друга. Но в нескольких словах расскажу о главных впечатлениях, живущих до сих пор в моей памяти, хотя они и не наполнены значительной событийностью.

После торжественного ужина с тостами и песнями в честь пятидесятилетнего казака-писателя мне было отведено место для ночлега в его кабинете-библиотеке. Проснулся я рано и, включив свет, стал интересоваться библиотечными книгами Виталия Александровича. Сразу же наткнулся на несколько изданных еще до революции томов Артура Шопенгауэра. Сознаюсь, что его писания мне были малоизвестны. Шопенгауэр в те времена отсутствовал в наших учебных вузовских программах, хотя и цитировался в отдельных трудах. Прочитав наугад некоторые страницы томов, я изумлялся не столько их содержанию, сколько форме полемики, например, с тем же Кантом, отрицавшей исследования его материалистических положений. Был поражен суждениями Шопенгауэра о воле как первичной сущности мира и условиях ее проявления, о человеческой жизни как цепи слепых случаев, о движущих мотивах человеческих поступков и их идеалов, о познании мира через страданья и т. д.

Словом, я впервые задумался над тем, что всматриваться в жизнь с ее первичными закономерностями, и судьбы человечества, не всегда слагающиеся в соответствии с его потребностями, давать чисто социальное оценки явлениям в обществе и многое другое можно совершенно по-иному, чем у нас было принято; оказывается, очень важно позволять своей мысли искать истину не только в логически доказуемом, но и в неразрешимостях, подчас нелепых противоречиях и парадоксах…

Закруткин застал меня в своем кабинете совершенно отрешенным от всего окружающего и очумевшим от знакомства с непривычной философией. А когда разглядел у меня в руках Шопенгауэра, расхохотался до слез: «Нашел, мол, что изучать на похмелье».

Потом он взял другой том и то ли наугад, то ли, хорошо зная расположение авторского текста, прочитал в нем нечто о дружбе, которая, по утверждению Шопенгауэра, «основывается на преследовании обоюдного блага, на общности интересов. Но пусть только интересы сделаются противоположными, утверждал Шопенгауэр, — и прелестная дружба расторгается; ступайте искать ее в облаках».

Нет, я не приемлю наличие главного смысла истинной дружбы в толковании немецкого философа, ибо больше верю в абсолютно бескорыстную дружбу, даже без признаков общности интересов, но обязательно с общностью взглядов на прекрасное и дурное, на проявления человеческой жизни в поступках и привязанностях, на отношения к искренности и притворству. Но меня озадачил глубокий, пусть и метафорический, смысл слов Шопенгауэра: «…Ступайте искать ее в облаках». Эти неожиданные слова дают простор размышлениям о дружбе, раскрепощают привычные границы суждений о ней… Дружба — не только выражаемые в словоизлияниях человеческие чувства, но, что самое главное, в конкретности поступков.

В тот же день Виталий Закруткин подтвердил сии, может, туманные суждения именно непредвиденными своими поступками.

Напомню, что это была вторая половина марта. На Дону — распутица. Вечером Закруткин, надев резиновые сапоги, провожал меня к теплоходу на Кочетовскую пристань. Теплоход уже приближался к причалу, и я стал благодарить Виталия Александровича за гостеприимство. Нечаянно у меня вырвалась фраза:

— Жалко расставаться, не наговорились.

— И мне жалко! — ответил Закруткин. А потом вдруг повернулся к своему недалекому дому, где стояла на крыльце и смотрела нам вслед Наталия Васильевна — жена Закруткина — и повелительно крикнул ей:

— Наташа! Неси, дорогуша, мне хромовые сапоги. Я тоже поплыву в Ростов, провожу Ваню.