Владимир Соловьев - Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека

Впрочем, все в этой истории из ряда вон.

Начать с того, что это попытка не первая. Покойник — мишень, каких поискать. Один здешний, как его метко назвал Бродский, радиофилософ — ну да, широко известный в узких кругах — так прямо и говорит: «Не дает мне покоя покойник» — и зачисляет Довлатова по разряду масскультуры.

Другой маргинальный литератор-юзер меркантильно утилизует вражду с Довлатовым себе в карман, публикуя свою переписку с ним.

Дилетанствующая и самоупоенная литературная дама тщеславится «нетривиальными отношениями» с Довлатовым, хотя что может быть тривиальнее секса, тем более сам Довлатов не придавал большого значения постельным отношениям «без божества, без вдохновенья»?

Куда дальше, если даже его первая жена выпускает разоблачительную о своем бывшем муже книжку, где перечеркивает его литературный дар, сводя его к эстрадному трепу, к тому же из вторых рук, а потому плагиат!

Самовосхваление за счет критики, а то и вовсе отрицания Довлатова. Однако всех перещеголял и побил все рекорды — немедля в Книгу Гиннесса! — престижный и влиятельный у себя в Питере, из «литературных генералов», президент Санкт-Петербургского отделения русского ПЕН-клуба, лауреат местных премий, включая премию Довлатова, а теперь еще глава ее жюри Валерий Попов.

Наступление на Довлатова он начал вскоре после его смерти, поначалу в иронической форме. Когда его спрашивали, знал ли он, с каким великим писателем был знаком в Питере, отделывался шуткой, хотя зависть уже ела его поедом:

— Нет, это он после смерти так обнаглел.

Хорошая мина при плохой игре?

Потом, однако, эта маска была сброшена, Валерий Попов окончательно оборзел и повел планомерную атаку на литературного соперника с открытым забралом.

В 2010 году в знаменитой серии «Жизнь замечательных людей» появилась книга Валерия Попова «Довлатов». Раскрывая ее, читатель вправе ожидать, что получит тщательно документированную, объективную, пусть и с личными перекосами, критикой или оригинальной интерпретацией, но все же биографию, или, по-старинному, жизнеописание героя — писателя Сергея Довлатова.

Исчезнувший Довлатов

Читателя ждет сюрприз за сюрпризом. Книга беспрецедентна во всех отношениях — ни на обложке, ни внутри нет ни единого портрета Довлатова, но и в самой книжке, на всех ее 350 малоформатных страничках, нет ее героя — нет Довлатова.

Есть вымышленный завистью, злобой, ненавистью монструозный образ, который не имеет никакого отношения к Сереже, Сергею, Сергею Донатовичу Довлатову.

Да, реальный, документированный герой странным образом в этом скорее все-таки пасквиле, чем памфлете, отсутствует — вот почему, впервые за всю 120-летнюю историю серии ЖЗЛ, издательство пошло на то, чтобы выпустить книгу без портрета героя на обложке. А не только потому, что наследники писателя, ознакомившись с этой лжебиографией, отказались сотрудничать с издательством. Слишком велик был бы контраст между фотографическим образом и образом словесным.

Отчего случился, опять же впервые в этой издательской серии, такой уродливый, абсурдный перекос, когда биографом был назначен соперник и завистник главного героя? Мало того — еще больший абсурд! — каждой страницей своей ложной, поддельной мемуаристики (биографии Довлатова как таковой нет и в помине) автор нацелен на уничтожение своего героя — а точнее, антигероя — как личности, так и писателя.

Дабы не быть голословной, приведу для начала только одну — из сквозных, типичных — цитату из Попова. Вот он пишет о Довлатове в Нью-Йорке в его последние добычливые годы, когда изданы все книги по-русски и уже выходят по-английски, а самый престижный литературный журнал в Америке — «Нью-Йоркер» — печатает один за другим его рассказы, и вот-вот засияет на родине Сережина небывалая, феерическая слава. И вот на этого Довлатова обрушивает его самозваный биограф яростные проклятия и остервенелую злобу:

«Мир Довлатова рушится! Мало ему сомнений в своих рассказах — выходит, что и как человек он — дерьмо? Причем все свои подлости он, оказывается, ловко маскирует, успешно использует! Этот „итог“ карьеры ему трудно принять спокойно. Утонули все „киты“, на которых прежде стояла его жизнь, — и оказывается, что и ему самому впору топиться! Полный моральный крах! Он был циничен достаточно, чтобы ловко делать дела…»

Спешу успокоить читателя — ничего ужасного Довлатов не совершил и не совершал, и здесь — как и по всей своей мнимобиографической книге — автор выдает горячо им желаемое за действительное. Как здесь у нас говорят, wishful thinking.

Замечу, что последнее предложение в этой ругачей анафеме относится к писательству Довлатова, который был «циник, виртуоз, злостный мистификатор», ловко выдающий хитроумное словесное трюкачество за талантливую прозу.

В отличие от завидущего Попова, Довлатов относился к своему будущему биографу — о чем, понятно, и подозревать не мог — дружески, как к коллеге, и с некоторым даже пиететом, о чем можно судить по его эпистолярным и устным отзывам. Сама свидетель, точнее, слушатель.

Вражда Попова пристрастна, и ведет он ее не с живым оппонентом, а с покойником, и даже не с ним, а с его посмертной великой славой.

Можно, конечно, и очень хочется махнуть рукой на эти злобные измышления и обложную клевету Попова, но это будет недобросовестно и нечестно по отношению к памяти, репутации и чести писателя Сергея Довлатова. Не забудем, что этот стопроцентный фальшак вышел в популярнейшей серии. И здесь есть опасность, что непредубежденный читатель, поклонник или фанат Довлатова, жадно поглощающий все, что только можно разузнать о любимом писателе, примет на веру вымышленный и злоумышленный образ анти-Довлатова, сочиненный авторитетным автором.

Поэтому я хочу разглядеть эту книжку в упор.

Что случилось с Поповым?

Но сначала — и это важно — следует выяснить, что такое кошмарное сотворил покойный Довлатов с Поповым, что тот, через двадцать лет после смерти противника (именно так Попов его воспринимает), задыхаясь от ненависти, злобы и муки, пишет свой реваншистский, свой мстительный мемуар?

Как Валера Попов до такой жизни дошел? (Буду впредь звать его так, как все в Питере: Валерой.)

Гляньте еще раз на эпиграф к этому эссе и добавьте сюда дико враждебные, разносные отзывы о Довлатове, типа: «За ним довольно быстро утвердилась роль неудачника, увальня. Казалось, что он бежит в конце двадцатки».

Представьте постперестроечный Петербург, когда массовый интерес к литературе иссяк, престиж писательства слинял и тиражи издаваемых книг пали ниже некуда. И вдруг на всех книжных лотках завелась первая книга Довлатова в России — «Заповедник». С какой завистью писатель Валерий Попов, с его — нелегко и честно — заработанной славой «первого питерского прозаика», смотрит на мгновенно исчезающие с лотков экземпляры!