Лев Павлищев - Мой дядя – Пушкин. Из семейной хроники

Сочинение Александра о Пугачевском бунте появилось. Замечательно по стилистике и очень интересно. Однако до сих пор журналы вовсе его не разбирают и даже о нем и не упоминают».

«Вообрази наше удивление и радость, – пишет на другой день после этого письма Надежда Осиповна. – Леон, конечно, не твой маленький, Леон большой, вчера приехал, сверх всякого чаяния, но не из Тифлиса, а из Харькова. До Тифлиса он и не доехал, и сказал, что выждет весны. Разумеется, я очень ему обрадовалась, но жалею, что деньги плачут; стоило тратиться на дорогу! Все равно, что вышвырнуть деньги из окошка, а тут опять пойдут расходы на посещения балов и маскарадов. Долги Леона нас иссушили (nous ont mis tout a fait a sec), и если Александр вам до сих пор еще ничего не прислал, – а выслать непременно хотел после рождения у тебя сына, – то это случилось не по вине его, да и не по нашей: заложив наше последнее имение, Александр заплатил часть долгов брата, а они дошли до восемнадцати тысяч (Alexandre а рауе се que son frere devait, et cela montait a 18 milles). Таким образом, Александр мог отпустить Леону на дорогу в Тифлис очень мало и ожидает денег из Болдина; вероятно, сделает для вас, что может, принимая наше положение близко к сердцу».

«Не скрою от тебя, – пишет Сергей Львович, – что меня очень огорчает непоследовательность Леона; он взошел в долги, которые никогда не был бы в состоянии уплатить немедленно, и по милости которых я принужден был заложить последних крестьян (grace auxquelles j’ai, ete oblige d’engager les derniers paysans, que j’avais de libres). Продолжал он и после того бесполезные расходы. Подобные действия поставили Александра в невозможность давать нам необходимое. Но довольно; что сделано – то сделано; скажу только, что меня всего больше огорчает разочарование: я был уверен, что Александр тебе прислал кое-что, вовсе не зная о значительном долге Леона».

Переписка стариков с дочерью за 1834 год заключается письмами от 26, 28 и 30 декабря. Привожу из них выдержки:

«…Не знаю, почему, добрейший мой Николай Иванович, – пишет бабка моему отцу (после моего появления на свет она перестала его игнорировать), – и Олинька, вы себе вообразили, будто бы требую во что бы то ни стало вашего приезда. Правда, я говорила, что разлука мне тяжела, и что завидую участи матерей, которые с дочерьми неразлучны. Но было бы с моей стороны безумием требовать свидания, зная наши обстоятельства… Александр очень просит сообщать ему почаще о маленьком Леоне и желает, чтобы он был похож на «храброго капитана», за исключением его долгов (ses dettes exceptees); беспокоится, получила ли ты одеяльце и чепчик; очень благодарит тебя за посылку ему пряди белокурых волосиков ребенка и сказал: «Вот блистательное опровержение моего сна, а я видел Леона во сне черным, подобно его прапрадеду». «Отсюда вижу беспокойство сестры о глазах Леончика, – сказал Александр, – но уверен, что коситься не будет после всех мер, которые она приняла; с маленькими это часто случается; зрение их еще слабо, а потому и взгляд не может быть, как у взрослых». Александр советует тебе, когда кормят ребенка, закрывать ему чем-нибудь глаза. Впрочем, я сама всегда точно так же поступала со всеми моими детьми, и покойная Ирина [188] Родионовна называла вас поэтому «занавесные Пушкинята»! Говоря о твоем ребенке, Александр, Бог знает почему, расплакался. Расстроены у него нервы, и все тут, а всего вероятнее, нервы раздражены какими-нибудь новыми пакостями, которые от нас скрывает. Не говорил Александр и Леону ровно ничего, а я не хочу вызывать его на откровенности помимо его воли…

Зато Леон… – все ему с гуся вода – весел, как жаворонок. Сейчас отправился от нас на вечер к такому же весельчаку, как и он, но весельчаку степенному, долгов не делающему и вина в рот не берущему, а в балладах плачущему – Жуковскому. А у нас Леон вчера обедал и просидел до десяти часов вечера и так меня смешил, что забыла мою болезнь и не заметила, как время прошло.

…По-прежнему Леон восхищен княжной Марией Вяземской; похожа на своего отца и очень дружна с Наташей, которая участвовала во всех вечерах. По случаю праздников Рождества собраний было очень много; Александр сопровождал ее и обеих сестер; был с нею и у Фикельмон, которую, впрочем, терпеть не может. «Храбрый капитан» тоже там очутился, не зная хозяйки вовсе; Александр его представил.

…Описывать блистательные собрания не могу; знаю о них единственно понаслышке. Скажу только, что вчера Александр с женою и двумя свояченицами присутствовал во дворце. Там были живые картины, а действовавшими лицами – дети всякого возраста. Великие княгини, исключая Марии Николаевны, участвовали тоже с дочерьми великого князя Михаила, а также и Константин Николаевич, что было сюрпризом, который сделала императрица великой княгине Елене Павловне. Полагаю, прочтешь об этом в газетах. Александр от всех этих балов опять устал. «Капитан» может «по своей воле» посещать свет или вовсе не знать его: он совершенно свободен, но Александр связан, а Наташа любит свет. Как бы не разочаровалась! Сержусь на Александра и Наташу: они тебе преувеличили мою болезнь. Присылай из Варшавы твоего доктора Порай-Кошеца, как мне обещалась. Пишешь, что этот «Кошец» завернет в Петербург, заедет к нам и сообщит тебе откровенно, как он меня нашел. Вот и прекрасно. Насчет же сказанной Черевиным остроты о нем: «Это не пара кошек, а один п – л я», ты меня и Александра очень рассмешила. Как бы ни было, Кошец лечил тебя успешно, знает свое дело не хуже Спасского, который меня пользует, а потому и не боюсь его шпионства (et voila pourquoi je ne crains pas son espionnage). Кошеца ждут и Александр и Леон; оба желают его видеть и услышать от него известия о тебе и Леончике, которого благословляем от всей души».

«Тебе обязана хорошему началу нового 1835 года, – сообщает бабка от 4 января. – Накануне его мы получили твое письмо, адресованное «до востребования», а в самый новый год – и два другие, которые принес мне Александр на нашу новую квартиру (на Моховой в доме Кленберга). В новый год я только видела его и Леона и нигде не была, даже и в церкви, что со мной случается первый раз. Чувствовала себя слабой, но не беспокойся; завтра начну, по совету Спасского, подкрепляющие ванны и скоро выйду на чистый воздух – источник всякой жизни. Я еще не так стара и, Бог даст, не последний новый год встречаю. Умирать же страшно. Никогда не соглашусь с твоим взглядом и взглядом твоего брата на смерть – но со взглядом шута Соболевского. Всякий раз когда Александр заводит с ним речь о смерти, Соболевский перебивает его словами: «Когда перестанешь твердить мне об этой гадости?» И я перестану говорить тебе об этой гадости, особенно в первом письме после нового года…»

Затем бабка, желая в письме казаться веселой, описывает в забавном тоне своих знакомых, извещает, что дядя Лев опять едет в Тифлис, но на этот раз поедет не шутя, и в конце письма упоминает о нездоровье Натальи Николаевны.