Виктор Лопатников - Горчаков

Бисмарк и Горчаков — две равновеликие индивидуальности, решавшие разные по сути национальные задачи. Расхождения государственно-политических интересов, которые принимали порой диаметрально противоположный характер, осложняли их личные отношения.

Имеется немало оснований предполагать, что Бисмарк вполне мог встречаться или по крайней мере наблюдать Горчакова гораздо раньше своего приезда в Санкт-Петербург, в частности, в период интенсивной политико-дипломатической деятельности российского посланника в Европе в период кризиса (1848–1849). Прямых свидетельств этому предположению найти пока не удалось. Достоверно известно лишь то, что Горчаков был аккредитован посланником при Германском союзе, а Бисмарк в это же время был депутатом парламента этого союза.

Вполне идиллический период общения двух дипломатов приходится на время служения Бисмарка в Санкт-Петербурге. Разница в возрасте (шестидесятилетний Горчаков был старше Бисмарка на семнадцать лет) и в опыте, безусловно, имела при этом немалое значение. Уже тогда, попав под обаяние личности Горчакова, Бисмарк с «прямодушием дворянина» делился с ним своими мечтами и планами, которые могли бы показаться фантазиями, если бы идея объединения немецких княжеств в единое национальное государство давно не витала в воздухе, поскольку Германский союз в своем тогдашнем виде уже не мог отвечать запросам времени. Именно тогда, во время этих бесед, умудренный опытом министр иностранных дел России сумел разглядеть в начинающем дипломате Бисмарке будущего великого политика. Общение этих двух людей в тот период во многом предопределило их взаимоотношения на долгие годы. Источником сведений об этих взаимоотношениях являются письма Бисмарка к Горчакову, а также его упоминавшиеся мемуары «Мысли и воспоминания». Именно на них опираются историки, поскольку других документальных свидетельств нет. Одни интерпретируют многолетнее сотрудничество двух политиков как противоборство двух самолюбий — чуть ли не состязание спортсменов, другие видят противостояние гения и посредственности. Истина, вероятно, где-то посередине.

Сохранилась, судя по всему, лишь часть личных писем Бисмарка к Горчакову, относящихся к периоду с 1860 по 1876 год. Их содержание, однако, позволяет представить атмосферу, в какой жили и сотрудничали два политика.

«Верьте, что я имею благодарную память и что в меру моих сил я и за границей докажу те чувства привязанности, какие воодушевляют меня, помимо всех политических связей, лично по отношению к Его Императорскому Величеству и его любезному министру» (1862).

«Отнеситесь, глубокочтимый друг, снисходительно к этой доверительной форме моего письма, которое я пишу Вам в условиях — физически очень неблагоприятных. Меня зовут к королю, и я должен кончать: но если бы даже я и использовал остающиеся пустыми три страницы для выражения чувств, которые связывают меня лично с Вами, я все же не мог бы сказать ничего иного, как то, что я во всякое время с искреннейшим почитанием и благодарной памятью о Петербурге остаюсь всем сердцем Вам преданным» (Берлин, 19 ноября 1862 г.).

«Среди тех лишений, каким подвергает меня состояние моего здоровья, то, что не мог пожать Вам руку при Вашем приезде, было одним из наиболее чувствительных. В моей жизни мне приходилось завязывать много официальных отношений, но отношения с Вами, дорогой мой князь, единственные, которые мне по сердцу продолжать и после прекращения официальных сношений, и мой отдых перед смертью, если Господь даст нам его, я был бы счастлив провести с Вами в качестве соседа по деревне. Простите мне это излияние немецкой сентиментальности, ибо оно искренно. Вы — единственный государственный деятель в Европе, с которым я мог бы снова вспомнить о двадцати годах деловых отношений без примеси горечи. Не всегда была общность интересов, но всегда прямодушие дворянина и благожелательность. Лишь после того, как я сам достиг положения министра, переобремененного делами, я в полной мере научился ценить всю ту доброту, всю ту снисходительность, какие Вы проявили по отношению ко мне в Петербурге, а среди моих недостатков нет неблагодарности» (Варцин, 20 ноября 1872 г.)[161]

Комплиментарный тон, преобладающий в этих письмах, послужил поводом для некоторых исследователей считать, что лесть является ключом, найденным Бисмарком к душе Горчакова, и что именно благодаря ей немецкому канцлеру удавалось усыплять бдительность своего многолетнего партнера по международным делам. С этим можно было бы согласиться, если не принимать во внимание объективный ход политических событий. На него нельзя воздействовать только с помощью удачного манипулирования словами, он определяется совпадением или, напротив, столкновением национально-государственных интересов сторон.

До последнего времени ничего не было известно об ответных письмах Горчакова Бисмарку, однако недавно Фонд Бисмарка любезно передал автору настоящей книги более ста страниц документов канцлера, среди которых — два письма российского министра. Остальные, по-видимому, не сохранились, но даже те, что теперь стали нам доступны, свидетельствуют о взаимности, которой Горчаков отвечал на лесть Бисмарка.

Вероятно, только теперь появилась возможность опубликовать рядом письма двух политиков, написанные с интервалом в три дня.

Бисмарк — Горчакову. Берлин, 27 марта 1865 г.

«Глубокочтимый друг!

Не бойтесь, что под прикрытием частного письма я произведу политическое на Вас покушение; письмо имеет только тот смысл, что я слишком большую придаю цену Вашей дружбе и Вашему мнению о моем политическом такте, чтобы таким путем не исправить недоразумения, возникшего путем официальной информации после того, как Вы так запугали Редерна[162], что он не посмел бы это сделать.

Убри[163] прочел мне письмо, согласно которому Вы считаете, что я, хотя и конфиденциально, хотел вмешаться во внутренние русские дела. Эта предпосылка ошибочна, — я очень жалею, что информация Убри могла дать возможность ее возникновению, и я почел бы урок, даваемый мне Вашим письмом, заслуженным, если бы факт, который Вы осуждаете, имел место. Вспоминая о доверии, которым Вы меня дарили в Петербурге, я сносился с Убри почти как с земляком и не сомневался, что его сообщения, подобно тем, которые я писал из Петербурга, прежде всего будут иметь своей целью доброе согласие обоих кабинетов. В этом направлении я беседовал с господином фон Убри также и о внутренних прусских делах и, между прочим, о следующем: здешние духовные лица писали мне, призывая меня ходатайствовать перед Его Императорским Величеством за некую категорию российских подданных; я отклонил это, как вещь невозможную с точки зрения международного права. После этого мне заявили, что меня об этом публично будут интерпеллировать в ландтаге. Я настоятельно рекомендовал этого не делать, разъяснил, что подобный шаг только повредит делу, оскорбит русское национальное чувство и с моей стороны вызовет лишь ответ, что королевскому правительству не присвоены ни задача, ни право вмешиваться во внутренние российские дела. Духовные лица ответили мне, что доводы человеческого разума не должны решать там, где речь идет о верности Богу, и что, кроме того, если они будут молчать (будут «немыми собаками», как они, говоря языком Библии, выразились), вопрос этот будет поднят их единоверцами на evangelical alliance в английском парламенте. Хотя я и надеялся уговорить молчать тех из них, которые являются политическими друзьями правительства, все же остается опасение, что иные среди них не так-то легко откажутся от благоприятного случая риторического выступления. Искушение к тому у моих политических противников тем сильнее, что все, что сказано было бы в ландтаге против России, было бы направлено одновременно своим острием против меня, ибо я с полным основанием считаюсь сторонником дружественных отношений с Россией.