Антология - Живой Есенин

Чего здесь больше: незнания советской жизни или, наоборот, знания американского образа жизни, связанного с бандами гангстеров во главе с их вожаками. Перед ними трепетали, понимая, что это жестокие убийцы, вроде тогдашнего «короля гангстеров» Аль-Капоне, в то же время пресмыкались, как перед крупными бизнесменами, помещая их портреты и статьи о них в газетах и журналах, сочиняя о них книги и кинофильмы.

Есенин узнал о заявлении Дункан в мае того же года из одного журнала[123] и в письме к Гале Бениславской отозвался об этом с большим юмором: «А еще то, – сообщал Сергей, – что будто бы я ей (Дункан. – М. Р.) пишу в письме, что „все пока идет хорошо“.

Ха-ха-ха!.. Вот письмо!..

А вы говорите, купаться?»[124].

Я пишу об этом ради истины, но, признаюсь, мне тяжело, потому что в голову невольно приходит мысль о трагическом конце Дункан, напоминающем страшную петлю Есенина.

Осенью 1927 года, обмотав шею длинным пурпурным шарфом с вытканными на нем солнечной птицей и лазоревыми цветами, она села в свой небольшой гоночный автомобиль и поехала. Закинутый за спину шарф сперва, трепеща, летел за ней, потом, при торможении, порхнул вниз, попал в колесо, намотался на него и с силой выдернул за шею Айседору Дункан из мчавшейся машины на мостовую, потащив ее, задушенную, за собой…

19

Вечер в Политехническом музее. Ученик Есенина. Августа Миклашевская. Что было после смерти Есенина. Перерегистрация «Ассоциации»

У некоторых критиков и литературоведов создалось убеждение, что своей статьей «Быт и искусство» Есенин начал разрыв с имажинистами. Те же литераторы утверждают, что, уезжая за границу, Сергей порвал с группой, сохранив личные отношения с отдельными участниками, а полный разрыв наступил вскоре после возвращения Есенина из путешествия. То же самое можно прочесть и в собрании сочинений Есенина[125]. То и другое противоречит заявлению самого Сергея.

«Наше литературное поле, – пишет он из-за границы Мариенгофу, – другим доверять нельзя».

«Стихи берегу только для твоей „Гостиницы“, – сообщает он тому же адресату[126].

«Мы! мы! мы всюду у самой рампы на авансцене», – продолжает он в том же письме[127].

Из этого вовсе не следует, что Есенин не вышел за рамки имажинизма. Нет! Он давно перерос не только имажинистов, но и многих, многих других поэтов! Его стихи можно было узнать не только по одной строчке, но и по одному свойственному его поэзии слову. Он на наших глазах стал великим поэтом, а мы – да и не только мы – многие редакторы журналов, критики этого не замечали.

По приезде в Москву Сергей не порывал с имажинистами. А «Москву кабацкую» долго не отдавал в «Гостиницу», потому что хотел одновременно с напечатанием ее в журнале выпустить отдельной книжкой. В Москве это не удалось. Как раз в это время из Ленинграда приехали на встречу с Есениным трио ленинградского «Ордена воинствующих имажинистов»: В. Ричиотти, Г. Шмерельсон, В. Эрлих. С ними была отправлена выправленная Есениным рукопись «Москвы кабацкой» заведующему Ленинградским отделением Госиздата И. И. Ионову. Вторая рукопись находилась у организаторов вечера Есенина в Ленинградском доме Лассаля.

Помню, когда отдавали рукопись, спросили, кто из трех ленинградцев будет следить за ее печатанием. Остановились на ответственном секретаре «Воинствующего ордена» Григории Шмерельсоне.

Он регулярно бывал в типографии, в кассу которой за печатание поэмы были внесены деньги, взятые из гонорара за выступление Сергея в Ленинградском зале Лассаля. Спустя некоторое время Григорий приехал в Москву, говорил о затеваемом «Воинствующим орденом» журнале и спросил, куда направить напечатанную трехтысячным тиражом «Москву кабацкую». Конечно, выступая в Ленинграде, Есенин побывал у Ионова, разговаривал с «воинствующими имажинистами», но участвовать в «Вольнодумце» не пригласил.

Некоторые авторы книг о Есенине пишут, что «Москва кабацкая» была одобрена наркомом просвещения А. В. Луначарским. Когда Сергей якобы просил ее издать, Анатолий Васильевич предложил ему официально порвать с группой имажинистов, на что Есенин согласился[128]. Во-первых, никогда Луначарский и Есенин не пошли бы на такую беспринципную сделку. Во-вторых, трехтысячный тираж «Москвы кабацкой» был доставлен в Москву 22 июля 1924 года, а 24-го сдан в магазин политкаторжан «Маяк» (Петровка, д. 12). Порвал же Есенин с имажинистами, и то не со всеми, 31 августа того же года, то есть книга издана раньше, чем Сергей ушел из «Ордена». В-третьих, если бы нарком одобрил «Москву кабацкую», то она вышла бы под маркой Госиздата, и не в Ленинграде, а в Москве. На книге же издательство не указано. В-четвертых, Есенин ушел из «Ордена имажинистов» совсем по другой причине, о чем читатель прочтет на следующих страницах.

…Есенин вернулся из-за границы, как говорится, к разбитому корыту: книжная лавка на Б. Никитской была уже ликвидирована. Долю Сергея, причитающуюся из отчислений «Стойла» его сестре Кате, выдавали нерегулярно; в кафе стали хромать дела. Птица же без стеснения говорил:

– Мне некогда следить за кафе. ТЭЖЭ нужно подсолнечное масло, и сейчас я ловлю полные цистерны. Поверьте слову порядочного человека: без меня ТЭЖЭ пропадет и закроется.

Первое же заседание «Ассоциации», на котором председательствовал Есенин, пришло к заключению: «Стойло» потеряло свое литературное лицо и превратилось в обычное кафе, каких в то время в Москве было немало. Словом, надо вернуться к прежней программе «Стойла», и вопрос встал о выступлении Сергея. Но он заявил, что сейчас не в состоянии выйти на эстраду. Единственный вечер, на который он согласился, это «Встреча Есенина в Политехническом музее 21 августа 1923 года».

Сперва Шершеневич, Мариенгоф, Ивнев произнесли краткие речи, поздравили Сергея с приездом, потом облобызали его. Разумеется, слушатели отлично понимали, что имажинисты раньше встретились с Есениным, возможно, поздравляли, целовались, и начало «Встречи» не могло не показаться нарочитым. После этого Сергей стал рассказывать о своем путешествии за границу. Он описывал комфортабельные гостиницы, заокеанские гиганты-пароходы, тяжелые чемоданы Айседоры Дункан. Он не подготовил план своего выступления, говорил обо всем серьезно, а, может быть, следовало над многим поиронизировать. Мне он рассказывал, посмеиваясь: