Самуил Алёшин - Воспоминания "Встречи на грешной земле"

Похороны Александра Ивановича прошли незаметно. И больше о нем не говорили. Лишь спустя несколько дней, Коля, играя на полу, вдруг тихо спросил:

Мама. А у нас уже теперь не будет папы?

— Нет, Коленька, папа умер. Его уже теперь не будет.

Никогда-никогда?

Никогда-никогда.

И тогда мальчик испуганно и внимательно поглядел на кровать, на которой умер отец.

Два звонка

Шаркающие шаги раздаются из кухни, кто-то возится с дверью и, наконец, распахивает ее.

Это пожилая женщина, простоволосая, с хитрым лицом. Чуть косоглазая. Она вытирает руки юбкой и, шмыгая носом, уходит обратно на кухню.

Если раздается звонок телефона, она бежит к нему первая и, снявши трубку, кричит: — Вам кого?!.. Пенкину?.. Нету ей!.. Она где-то вышла. — И опять, шаркая ногами, бежит на кухню.

Борис! — раздается ее крик из кухни. — Ты не иди никуда. Сейчас кушать будешь!

Борис — долговязый парень лет семнадцати. Он работает электромонтером в том же клубе, где его мать, Евдокия Борисовна, служит уборщицей. Он тщательно следит за своей наружностью, зализывает волосы на пробор и завязывает галстук широким узлом. Не успевает зайти домой, как его уже зовут к телефону. Разговаривает он тихим голосом, интимно приложив руку горсточкой к трубке.

— Але? — говорит он. — Да, это я... Что?.. Ах, это вы... Зря вы, между прочим, у нас вчера на концерте не были... Мда... Много потеряли, между прочим... А сегодня у нас бал... Мда... Бал с этими, как их... конфетти и серпантин... Мда... А завтра у нас творческий отчет... Мда... Так что же я вас буду приглашать, когда вы, наверное, опять заняты... Ну там в кино с Колей или еще что, я же не знаю...

— Борис! — в это время кричит Евдокия Борисовна. — Хватит разговаривать! Обедать иди!

Мда... Ну так я вам и поверил... А потом вы опять будете, как тогда с Колей...

Борис! Хватит тебе! На работу опоздаешь!

— Мда... Сами на себя пеняйте... Ну, что ж, пожалуйста... Нет, это сегодня... С этими, как его, серпантином и конфетином... До встречи...

Борис! Все стынет!

Ну, пока...

Митя, второй сын Евдокии Борисовны Шитиковой, на три года старше брата. Он глухонемой. Окончив школу глухонемых, он начал работать слесарем. В этой школе его научили разговаривать, правда очень неясно, каким-то утробным голосом, но матери удается его понимать.

Ма-а-а, — мычит он. — А-а у-о-л а уб-о-л.

Опять на футбол, — говорит мать. — Да ты бы посидел дома.

К Мите ходят его товарищи, такие же глухонемые, как и он. Они обычно очень трясут парадную дверь и громко кричат, когда им открывают.

Гдэ Мыта?! — кричат они.

Тут он, — внятно отвечает Евдокия Борисовна и радушно кивает головой. — За-хо-ди-те.

Иногда Митя берет гитару и начинает петь. Странно и немного жутко слушать этот бессмысленный вой под такое же бессвязное бренчание гитары.

Есть у Мити и подруга, тоже глухонемая девушка. Когда они вместе гуляют, то тесно держат друг друга под руки, так и ходят, не глядя по сторонам.

Самый старший сын, Сергей, живет тут же со своей женой Клавой и маленькой дочкой. Их комнатка около кухни.

Сейчас Клава, женщина некрасивая, здоровая и со строгим характером, снова беременна. Но продолжает хозяйствовать ловко и уверенно, то давая шлепка девочке, то посылая мужа за покупками. Она все время в движении, — штопает, чинит, готовит, стирает и вышивает.

Я люблю детей, — говорит она сурово. — По мне пусть хоть десять будет. Вот уже Алечке два года, а тут этот будет. Потом, глядишь, Алечка помогать начнет. Вот это семья. А к старости я и отдохнуть у своих детей смогу.

Кого Клава не любит, так это свою свекровь. Все в квартире и так знают, что Евдокия Борисовна способна украсть то, что плохо лежит. Она ворует из клуба, в котором работает, у соседей и даже у сына, с тех пор как он зажил отдельной семьей. Все в квартире прячут что только можно в комнаты — примусы, посуду, спички, бензин. Клава же просто не позволяет свекрови заходить в свою комнату.

Когда в квартире что-либо пропадает, то жильцы прямо обращаются к Шитиковой.

Евдокия Борисовна, — говорят в таких случаях. — У меня галоши пропали.

А я при чем? Мало ли тут ходит народу.

— Евдокия Борисовна. Никакой народ здесь не ходит. А вот вы, может быть, по ошибке захватили.

— Да на черта мне нужны ваши галоши! Я и не видала их даже.

— Хорошо. Если сегодня же вечером галоши не будут на месте, я приму меры.

И вечером галоши стоят на месте.

Муж Шитиковой — «сам» — Егор Никитич, пожилой и забитый человек. Когда-то он был красивым парнем, но грубая жена совсем загоняла его. Он стал выпивать, потихоньку таскать с швейной фабрики материю на рубашки, на простыни и часто менял службу, чтобы не попасться.

Если приходили гости, то Евдокия Борисовна не давала ему слова сказать.

Ну, чего ты? — говорила она. — Тоже еще сказать хочет. Господи, вот чучело!

— Да что ты, мать... — бормотал он. — Я ведь, да ты...

Я ведь, да ты ведь! — передразнивала она его. — На, выпей лучше. — И она подвигала к нему водку. — Это ты умеешь.

И Шитиков мрачно умолкал. Мрачно и выпивал.

У него был приятель — истопник, который приехал в Москву из той же деревни, что и Шитиков. Евдокия обычно не снисходила до разговора с истопником, а потому два мужика вполне могли наговориться досыта.

У истопника была дочь, но она ушла из деревни давно и, попав в город, сбилась с пути, стала проституткой. Она жила где придется и иногда приходила ночевать к отцу.

Однажды ночью она пришла к Шитиковым. Те не пустили ее в комнату. Однако побоялись выгнать вон, так как она была пьяна и буйно настроена. И дочь истопника расположилась спать в прихожей, на лавке.

Утром ее увидали жильцы. Она валялась, раскинувшись на лавке. Ночью ее рвало, и на полу была большая лужа.

Из комнаты выскочила Евдокия и, увидев лужу, что-то зашептала и стала будить женщину.

— Даша, — говорила она. — Вставай, Даша... Наконец та приподнялась, села и, медленно покачивая ногами, стала глядеть на окружающих.

Идите, идите, — говорили ей.

Но ее еще качало, она была полупьяна и, поводя мутными глазами, бормотала:

— А чего?.. Ведь я разве чего?..

Идите, идите, — повторяли ей. — Идите к себе домой.

— Да разве я чего? — повторяла она. — Веду себя как порядочная, чурка мать... Ведь, как порядочная... Чурка мать...

Но тут она опустила голову и увидела на полу лужу.

И-ишь ты, — пропела она удивленно и шаркнула ногой по луже, словно хотела ее стереть. Затем, заметив, что все на нее смотрят, машинально провела пальцами по кофте на груди — все ли пуговицы застегнуты — и пошла к выходу, невесело усмехаясь.