Лео Яковлев - Чёт и нечёт

— Всему городу удобно, а вам нет?

И вот я завернут в одеяло, отец бежит со мной на руках по ночной улице, мать следом, а здешний наш родственник впереди — показывает путь.

Дверь в квартиру доктора Кранца не запиралась на ночь. К ней был приделан звонкий колокольчик, дававший знать хозяевам, что кто-то вошел. Зажегся свет в передней и появилась пожилая женщина в халате.

— Прошу в кабинет, — сказала она и пошла по коридору, остальные — за ней. У двери в кабинет она пропустила лишь отца со мной на руках, а мать и родственника попросили подождать в передней, где оказалось достаточно стульев.

Через пятьшесть минут в кабинет открылась другая дверь, и вошел невысокий полный лысый человек с добрым круглым лицом, на котором, казалось, толькотолько была или вот-вот появится веселая улыбка. Отец потом рассказывал, что более всего его поразило то, что доктор был очень тщательно одет — изпод белого халата видна была ослепительно белая рубашка, жилет и отнюдь не пижамные брюки.

Несколько точных движений: рука на лоб, градусник под мышку, пульс, поднятие век, подготовка шприца, почти нечувствительный укол, порошок, — и я почувствовал, что засыпаю.

Детская память мне сохранила утро в кабинете доктора Кранца, солнечный свет на золоченых корешках книг за стеклом, причудливые и непонятные готические надписи, мать и отца, дремлющих в креслах у дивана, а на диване — я на хрустящей простыне, укрытый тем самым одеялом, в котором путешествовал по ночным улицам города Н.

Старинные часы пробили девять раз. Раскрылась дверь и вошел доктор Кранц, а за ним вчерашняя дама с чаем и бутербродами на подносе.

— Мальчику оказалось слишком много нашего солнца, — говорил доктор Кранц, осматривая и ощупывая меня. — Сейчас легкий завтрак, и домой у папы на руках, вечером небольшая прогулка, а завтра утром на лиман — с восьми до девяти и не больше.

Помню, как мой отец и доктор Кранц отошли к окну, и там произошла какаято заминка.

— Нет, нет, нет, — сказал доктор Кранц. — Ну-с, мне пора на службу, до свидания!

Отец кивнул головой, расстроенный и покрасневший.

Налетевшая через год война расплескала нашу большую семью по свету, унесла отца в неопределенное «без вести», порвала державшиеся на нем родственные связи, и я долгие годы не бывал ни в Одессе, ни в южном городе Н. Время шло, и пятнадцать лет спустя я оказался у дверей родильного отделения одной из больниц нашего города, ожидая, когда мне вынесут моего собственного сына, и завел обычный в таких случаях беспредметный разговор. Дежурившая в приемном покое пожилая женщина в ответ на какое-то мое замечание сказала, что она всю жизнь работала в городе Н. и к нашим порядкам никак не может привыкнуть.

Я немедленно рассказал свои н-ские воспоминания о докторе Кранце. Старушка разволновалась до предела. Оказалось, что с доктором она проработала десять предвоенных лет.

— Какой это был человек! Какой это был человек! — повторяла она, вытирая глаза казенным полотенцем.

Немного успокоившись, она спросила:

— Вы, наверное, знаете, как ужасно он погиб?!

Я не знал. Не знал, что он погиб. Не знал и того, что, несмотря на свою истинно арийскую фамилию, доктор Кранц был евреем. В начале войны ему предлагали, его упрашивали уехать из Н. Он решительно отказывался, потому что видел: большинству его пациентов суждено остаться в городе, слишком уж быстро разворачивались события, а мог ли врач покинуть своих пациентов? И что греха таить, многое из того, что говорилось тогда о немцах, ему казалось преувеличением; он, как любили говорить до войны, еще в «мирное» время закончил университет в Германии, где никогда не чувствовал себя чужим, отлично владел высоким немецким и сносно болтал на швабском и берлинском диалектах. И сейчас он, как и в годы своей юности, читал Гете и Шиллера в подлиннике, слушал Бетховена и Вагнера, незаметно утирая слезы восторга, и в его мир не долетали истерические завывания бесноватого и его подручных. Он не мог поверить в перерождение народа и считал, что речь идет лишь о форме власти. И доктор Кранц, переживший на своем веку четыре или пять смен властей в городе Н., не мог поверить, что наступит время, когда детский врач здесь будет не нужен.

Но время это пришло. На западе еще гремела канонада — это не сдавалась Одесса, когда немцы захватили Н. Все, что было придумано человекоподобными существами, ворвавшимися в город, имело «научную», конечно, с их ублюдочной точки зрения, основу, и, следовательно, их практическим действиям предшествовал лабораторный период. Одним, ставшим впоследствии широко известным, педагогическим «опытом» энтузиастов и созидателей тысячелетнего рейха было воспитание каждым школьником своего любимого кролика с полной отдачей этому милому и беззащитному существу всей своей традиционно сентиментальной части немецкой души. Той самой, что заставляла пузатых бюргеров, отставив кружки с пивом, петь нежными голосами песню о Лорелее, когда их прогулочный пароходик из Обервезеля огибал скалу, вздымавшуюся из рейнских вод и своим эхом многократно повторявшую волшебный напев. Потом подросшего и ставшего родным кролика каждый «воспитатель» должен был собственноручно прикончить и, тем самым, выдержать экзамен на «сверхчеловека», конечно, пока в какой-то весьма малой степени, — говоря по-русски, мелкого подонка.

Теперь, когда под рукой у этих подонков оказались не кролики, а беззащитные жители, эксперимент можно было перенести на улицы захваченных городов, и вот в городе Н. на роль такого всеми любимого кролика более всего подходил, конечно, доктор Кранц, не имевший в здешних краях ни одного недоброжелателя. И поэтому местный фюрер посчитал, что ликвидация доктора Кранца должна носить не обычный деловой, а воспитательный характер. Все, кто имел несчастье остаться в городе Н., должны были стать соучастниками убийства любимого доктора, и тогда, возможно, кое-кто из тех, в ком дремлет тевтонское начало, станут опорой рейха в колонизации этих тучных земель.

Правда, следует отметить, что фольксдойче Иван Иванович, он же Иоганн Шрейбер, ставший теперь Шрайбером, — переводчик и специалист по местным делам при здешнем фюрере, лечивший своих детей только у Кранца, зная популярность доктора, старался отговорить своего начальника от этой затеи и советовал не выделять его из группы уже отобранных для тихого и спокойного расстрела в каком-то овраге. Это были взятые по доносу активистов евреи, цыгане, душевно-больные и пациенты кожной клиники-колонии, которым не было места в гитлеровском раю. Но Шрайбер еще не постиг всей душой железной логики нового порядка и потому потерпел неудачу.