Ричард Дана - Два года на палубе

Что касается меня, то я изобрел целую систему, позволявшую с некоторой пользой убивать нескончаемые часы вахты. Каждый раз, выходя на палубу и прохаживаясь взад-вперед, я начинал повторять про себя в последовательном порядке всевозможные сведения, накопленные моей памятью: таблицы умножения, мер и весов, цифры на языке обитателей Сандвичевых островов, названия штатов с их столицами, графства Великобритании, имена английских королей и прочее и прочее. Когда я делал долгие паузы, это занятие можно было растянуть на две первые склянки. Затем наступал черед Десяти заповедей, тридцать девятой главы книги Иова и некоторых других мест из Писания. После этого неизменно следовал мой любимый «Отверженный» Каупера; торжественный ритм и мрачное настроение этих строк, а также сюжет поэмы весьма гармонировали с тоскливой монотонностью вахты. Кроме того, я декламировал про себя из Каупера строки, обращенные к Мэри, «Разговор с вороном» и небольшой отрывок из «Застольной беседы». Обилие стихов одного поэта объяснялось тем, что у меня в сундучке лежал томик его произведений. Прочитав на память эти сочинения, а также «Ille et nefasto» Горация и «Erl König» Гёте, я позволял себе далее свободно выбирать стихи или отрывки из прозы, сохранившиеся в моей памяти. Благодаря такому методу можно было скоротать самую долгую вахту, однако этому в немалой степени способствовали периодическая смена рулевых, постановка лага или обычная прогулка к бачку, чтобы напиться воды.

Наши подвахты тоже не отличались большим разнообразием. Теперь мы не занимались ни стиркой, ни шитьем и даже не читали книг, а только ели, спали и поднимались на вахту, то есть вели, если можно так выразиться, настоящую «горновскую» жизнь. Носовой кубрик не отличался комфортом, и когда мы сходили вниз, то сразу же заваливались по койкам. Сходный люк приходилось держать закрытым, чтобы к нам не проникала вода, зато воздух тоже не попадал, и в этой сырой и душной дыре, где мы все жили, была такая атмосфера, что болтавшаяся под бимсом лампа едва мерцала. Но, как ни странно, я никогда еще не чувствовал себя таким здоровым, как в течение этих трех недель. Все мы ели как лошади: сменившись с вахты и сойдя вниз, первым делом лезли в хлебный мешок и котел с мясом. Утром и вечером каждый выпивал свою кварту чая, и твердый сухарь с куском холодной солонины и кружка горячей жидкости были для нас слаще амброзии и нектара богов. Мы потеряли человеческий облик, и если бы такая жизнь продлилась не месяц, а год, мы уже мало чем отличались бы по умственному развитию от снастей и рангоута. За все это время ни к одному из нас не прикасалась бритва, а на наши лица не попадало иной влаги, кроме дождя и морских брызг, — ведь пресная вода выдавалась строго по рациону, а кому захочется раздеться догола и мыться на палубе соленой водой посреди льдов и снега.

Восемь дней непрестанно штормило от оста, но вот ветер стал временами отходить чуть заметно к югу и усилился еще более. Благодаря тому, что мы уже спустились достаточно далеко на юг, пора было брасопить реи и понемногу прибавлять парусности. Впрочем, каждая такая перемена ветра длилась недолго, и всякий раз он возвращался на свой прежний румб. Тем не менее мы успевали понемногу продвигаться на восток. Однажды ночью после очередного такого изменения ветра, когда мы долго и тяжко трудились всей командой, нам пришлось «достаивать» вахту и ставить грот, который уже висел на бык-горденях. Однако ветер задувал все сильнее и сильнее, снег и дождь с яростью тысячи фурий сыпались на палубу в кромешной темноте. Грот трепало и било с громоподобным треском, и вышедший на палубу капитан приказал скатать его. Старший помощник собрался было вызвать наверх и подвахту, но его остановил капитан, сказав, что если людей постоянно поднимать с коек, они вконец измотаются, а сейчас достаточно и тех, кто находится на палубе. Мы полезли на рей, и я никогда не забуду, что нам пришлось вытерпеть. В нашей вахте число людей сильно уменьшилось, и, не считая рулевого, нас было всего пятеро, включая и третьего помощника, а потому мы начали закатывать парус с одного нока. Рей, на котором мы висели, был весь покрыт ледяным панцирем, сезни и тросы на шкаторинах задеревенели, а сам парус гнулся ничуть не легче, чем лист обшивочной меди. Ветер перешел в настоящий ураган с дождем и снежными зарядами. Нам пришлось бить по парусу голыми руками — никто не решился надеть рукавицы, потому что стоило лишь поскользнуться и не ухватиться вовремя за что-нибудь рукой, и одним человеком в команде стало бы меньше, ведь упавшему за борт рассчитывать на помощь не приходилось — все шлюпки были намертво закреплены на палубе. Нам пришлось пустить в ход все пальцы, кои дал нам создатель. Несколько раз нам удавалось затащить парус на рей, но он вырывался прежде, чем его успевали закрепить. Чтобы завязывать узлы на сезнях, приходилось перегибаться через рей, но они никак не затягивались, а нам то и дело приходилось колотить руками по парусу, чтобы не отморозить пальцы. Через некоторое время, показавшееся нам вечностью, мы кое-как закатали парус с наветренного нока, но теперь оставался подветренный, где работать было еще труднее, так как туда сдуло почти всю парусину. Пока мы крепили парус у ноков, его пузо опять вырвалось, и с ним пришлось немало повозиться. Наконец все было закреплено, и стоило это нашей вахте полутора часов, проведенных на рее. Мы лезли наверх, когда отбили пять склянок, а спустились незадолго до восьми. Это не назовешь быстрой работой, но если принять во внимание погоду, а также нашу малочисленность (нас было только пятеро), к тому же наш грот был лишь вполовину меньше грота шестидесятипушечного корабля «Индепенденс», где команда состоит из семисот матросов, то не следует удивляться нашей медлительности. Мы были рады спуститься наконец на палубу, и еще больше — добраться до коек. «До конца дней не забуду я этот грота-рей, — сказал один пожилой матрос. — Это почище „рыбалки!“ Шутка шуткой, но скатывать грот у Горна будет почище смертоубийства».

Следующие два дня дул устойчиво ветер от южных румбов. По всей вероятности, мы значительно продвинулись вперед и могли рассчитывать в скором времени подойти к мысу, если уже не вышли к нему. Однако мы не доверяли своему счислению, поскольку капитан никак не мог взять полуденную высоту солнца. Оставалось только надеяться, что погода прояснится и позволит сделать обсервацию или же мы увидим землю, а может быть, даже встретим какое-нибудь судно.

Пятница, 22 июля. Жестокий шторм с юга, паруса глухо зарифлены, а наветренные брасы слегка потравлены. Облака приподнялись над водой и начинают расходиться. В полдень я вместе с мистером Хэтчем и двумя другими матросами работал в кормовом кубрике, наполняя хлебный ящик из бочки, как вдруг яркий луч солнца брызнул к нам через сходной трап и световой люк, озарив все вокруг и наполнив наши сердца радостью. Мы не видели ничего подобного уже много недель. Даже на самых грубых и невыразительных лицах отразилось волнение. Мы услышали громкие крики на палубе, и старший помощник что-то прокричал капитану в каюту. Мы не разобрали слов, но капитан, свалив по дороге стул, одним прыжком выскочил наверх. Нам было трудно понять, что там происходит, а судовая дисциплина не позволяла покидать свое место. Впрочем, мы понимали, что, раз команду не вызывают наверх, нам не грозит никакая опасность. В это время из буфета показалось черное лицо стюарда, и мистер Хэтч спросил его, что же все-таки случилось.