Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

годов. Картина убийства описана с холодной достоверностью, достойной документального фильма, зримо, растянуто, как в замедленной съёмке, с по-дробнейшими деталями и с отвратительным, очевидно, намеренным, провока-тивным натурализмом. Автор явно ждёт от читателя впечатления реальности

происходящего действа. И совершенно непонятно, каким образом «этический

элемент» в этой сцене может быт «снят» тем, что Маликова называет «фрагментацией»: подробным описанием стрижки, бритья, переодевания и т.п., то

есть циничной, рассчитанной до мелочей подготовки бездомного бродяги к

тому, чтобы его труп максимально походил на его убийцу, господина обеспе-ченного и ухоженного. Какие ещё нужны «ключи», какое «необъяснимое

углубление смысла» мог внести здесь автор, чтобы освободить убийцу от этической ответственности и превратить, по настоянию Маликовой, «телесные

жесты в текст».2 Приводимый в подтверждение этого, крайне надуманного тезиса, пример чёрного юмора Набокова из предисловия к «Despair» – о том, что

сама сцена убийства может «доставить читателю немало весёлых минут», в

том же предисловии соседствует с определением Германа как «душевнобольного негодяя», которого «никогда ад не отпустит … ни под какой залог».3 На

этом, по-видимому, вопрос об отсутствии этического элемента в сцене убийства можно закрыть.

1 Proffer Carl R. From Otchaianie to Despair // Slavic Review. V. 27. No. 2. 1968., P. 266.

2 Маликова М. Набоков: Авто-био-графия. С. 112.

3 Набоков В. Отчаяние. Предисловие к американскому изданию. С. 405; М. Маликова.

Там же. С. 112.

202

То, что Ходасевич не может, не решается отказать герою в звании художника (для него он – «не просто убийца, а художник убийства… Драма Германа

– драма художника, а не убийцы… Герману суждено худшее из сомнений, до-стающихся в удел художнику, сомнение в своей гениальности»), – вопрос его

личного восприятия, но вряд ли им стоит воспользоваться как образцом адекватного и сулящего какие-то новые перспективы исследовательского «кода».

Тем более, что и Ходасевич, в конце концов, не вполне последовательно, но

всё же признаёт, что «ложный гений разоблачён как банальный убийца»,1 –

иначе пришлось бы предположить, что критик каким-то образом забыл о действительно худшем из возможных человеческих сомнений, неважно, художника или нет, – сомнении в запрете «проливать красненькое», как выразился в

первых же строках своей документальной повести её герой.

Ходасевичу вторит В. Вейдле, задающий риторический вопрос о смысле

романа: «…разве всё это не сводится к сложному иносказанию, за которым

кроется не отчаяние корыстного убийцы, а отчаяние творца, неспособного поверить в предмет своего творчества?».2 На Вейдле, в свою очередь, ссылается

Мельников, изъявляя своё с ним согласие и присовокупляя сюда же солидар-ное с Вейле мнение Г. Струве: «Основоположная тема Набокова, тесно связанная с его эгоцентризмом, – тема творчества… Тема эта для Набокова – трагическая … ибо она связана с темой неполноценности».3

Как уже выше упоминалось, в предисловии к американскому, 1966 года, изданию перевода «Отчаяния», Набоков дал своему герою краткое, недву-смысленное определение «душевнобольного негодяя», которого «никогда ад

не отпустит … ни под какой залог».4 В сноске к интервью, данном Набоковым

в том же году А. Аппелю, приводится примечание, согласно которому в этом

новом издании пересмотрен не только перевод, но отчасти и смысл самого романа.5 Это было сделано, прежде всего, в целях большей литературной реле-вантности романа для американского читателя, но и, заодно, для достижения

большей ясности его понимания.

Так или иначе, но вряд ли нам придётся усомниться, что Сирин 1932 года, так же как, в конечном итоге, и Набоков 1966-го, подразумевал в образе Германа Карловича, через все хитросплетения его пародийно-спекулятивной фи-1 Возрождение. 1934. 8 нояб., № 3445. С. 3-4.

2 Круг. 1936. Кн. 1 (июль). С. 185-187.

3 Мельников Н. Криминальный шедевр... С. 33-34; см. также: С. 34. Сн. 25; Вейдле В.

Рец.: В. Сирин. «Отчаяние» // Круг, 1936, № 1. С.186; Струве Г. Русская литература в

изгнании. Н.-Й., 1956. С. 289.

4 Набоков В. Отчаяние. Предисловие к американскому изданию. Собр. соч. в 4-х т.

СПб, 2010. Т. 2. С. 405.

5 Набоков В. Строгие суждения. М., 2018. С.112. Сн. 1 (примечание А. Аппеля).

203

лософии, не только «мелкого беса», профанирующего искусство,1 но и в прямом, а не иносказательном смысле убийцу.

* * *

«Если бы я не был совершенно уверен в своей писательской силе, в чудной своей способности выражать с предельным изяществом и живостью … не

будь во мне этой силы, способности и прочего, я бы не только отказался от

описывания недавних событий, но и вообще нечего было бы описывать, ибо, дорогой читатель, не случилось бы ничего. Это глупо, но зато ясно. Лишь дару

проникать в измышления жизни, врождённой склонности к непрерывному

творчеству я обязан тем… Тут я сравнил бы нарушителя того закона, который

запрещает проливать красненькое, с поэтом, с артистом… Но, как говаривал

мой бедный левша, философия – выдумка богачей. Долой».2

Так начинается роман. Что можно понять из этих истерически захлёбы-вающихся стенаний сослагательного наклонения (если принять за данность, что «дорогой читатель», к которому сходу, с непрошенной доверительностью,

«по-достоевски», обращается герой, не обязан тут же, как фокусник-эрудит

или профессиональный филолог, вытаскивать из кармана памяти соответству-ющую