Елена Боннэр - Дочки-матери

После демонстрации, перейдя Москва-реку, обычно все разбредались кто куда, потому что на нашу сторону, пока не кончится демонстрация, вернуться нельзя. Она будет долгая, часов до четырех-пяти. Всем хочется пройти по Красной площади и увидеть вождей. А народу — трудящихся — в Москве много. После демонстрации я всегда шла к Мусе Лускиной в Дом правительства, обедала там и спала, пока нельзя пройти домой. В этот раз со мной пошел Севка. Муси, Вани и Вилена не было. Был только их младший сын, которого они родили, пока проводили коллективизацию в ЦЧО, и их домработница. Она нас накормила. И мы пошли на Воробьевы горы. Ушли далеко, далеко, где был уже не парк, а лес. Листвы на деревьях еще нет, но почки, если растереть пальцами, были липкие, душистые. И много-много подснежников. Белые островки на еще темной, влажной земле. И мы нашли новое место, где не страшно целоваться. Оказывается, в лесу тоже хорошо. Не только на крыше. 

После майских праздников нам дали переписывать экзаменационные билеты. Учителя говорили, что экзамены будут очень строгие, потому что мы кончаем семилетку и, значит, являемся выпускниками, как десятиклассники. И что обязательное образование закончится, кто захочет, тот сможет пойти работать. Я переписала билеты по химии и физике, где были, по-моему, совсем пустяковые вопросы, и показала их Севке. Он необычно внимательно прочитал и сказал: «Никогда». — «Что никогда?» — «Я никогда не смогу ответить ни на один вопрос». — «Что же делать?» — «Не сдавать экзаменов». — «Но как?» — «Заболеть!». Я панически боялась болезней, может, оттого, что у меня их было слишком много. Но болеть оказалось ненужным. Лида сходила в какую-то поликлинику, где ей дали справку, что Севка зимой долго болел. Отнесла ее директору школы. И его освободили от экзаменов. Правда, он имел в учительской долгие разговоры с разными учителями, которые говорили, как много ему за лето надо выучить. А осенью они с ним побеседуют. Но это будут не переэкзаменовки. Севка сказал: «Не имеет значения». Оказалось, что освободиться от экзаменов очень легко, а я не знала. Сколько школьных лет было, что всю зиму болела, а потом, как дура, сдаю экзамены.

Так что получилось — Севка кончил семилетку раньше меня, которая всегда хорошо училась. Раньше Нади Суворовой, которая из нашей компании училась лучше всех. Но Лида сказала, что за лень она Севке отомстит. Она решила послать его на лето к каким-то друзьям в Ессентуки. Севка вначале сопротивлялся «как лев», потом был вынужден сдаться. Лида убедила его. Она сказала, что ей и Симе надо заниматься хлопотами за Владимира Нарбута и Игоря Поступальского, а присутствие Севки в Москве ее не только отвлекает, но и как-то связывает. Тут уж ничего не скажешь. Правда, как Севка мог мешать, я не понимала. И думала, что лучше бы он не ехал. Ессентуки — это так далеко. Разлука. И Игорь последние дни очень изменился, перестал заниматься музыкой, школой, книгами. Как-то сказал Оле, что ему еше немного лет и он хочет остаться на второй год. После этого он просто перестал ходить в школу. Целыми днями лежал на кровати и читал только газеты, больше ничего. Ужас.

В один уже почти летний вечер я сказала Севе, что мы не пойдем гулять вдвоем, а попробуем вытащить с собой Игоря. У Севки были какие-то деньги, и мы с ним решили, что втроем пойдем кутить в кафе-мороженое. «А потом в сад «Эрмитаж». Все девчонки там бывали, а я еще ни разу». — «В «Эрмитаж» мы не пойдем. Тебе еще рано туда. Ты маленькая», — очень строго сказал Севка. — «Почему?» «Подрастешь — узнаешь». Я тогда так и не поняла, с чего такая строгость. А Севка еще два года считал, что мне в «Эрмитаж» «рано». Игоря мы уговаривали долго, и я сказала, что это будет прощальный вечер, ведь завтра Севка уезжает. «Вот пусть и прощается с тобой. А со мной не надо. И вообще я скоро умру, вот и устроите прощальный вечер», — сказал он вдруг, как-то ни к чему, просто так. Севка обругал его дураком, и мы ушли, оставив Игоря одного. Ни Оли, ни Юрия Карловича дома не было. У них была домработница, но и ее что-то не было видно.

Мы посидели в кафе, съели по две вазочки мороженого, в которое были воткнуты маленькие печеньица. И пошли вокруг Кремля. Везде было много людей, одетых уже по-летнему и поэтому каких-то праздничных. Я сказала Севке, что мне жалко Игоря, лежит, заваленный газетами. Севка вдруг разозлился и стал говорить, что его братец «дурью мучается, вообразил себя таким комсомольцем, которому только и читать газеты, от которых кто хочешь сойдет с ума». Возвращались мы скучные. Наверное, Севка только делал вид, что сердится на Игоря. А вообще-то ему тоже его жалко. Потом мы сидели на крыше. Целовались. А завтра Севка уезжал. Вернее, улетал. И только сейчас сказал мне об этом. Наверно, это и был окончательный Лидин довод. Лететь! Никто из моих знакомых еще не летал. Кажется, даже папа. Только маму однажда прокатил — «пролетал», если по-Егоркиному, — над Москвой ее знакомый, знаменитый летчик Коккинаки.

Начались экзамены. Кажется, их было шесть. Все было не трудней, чем всегда. Я получила «хор» за изложение, а потом по устным шли только «оч. хор». От Севки пришло через три дня первое письмо, которое он отправил сразу, как приехал. Потом письма стали приходить каждый день. Я брала письмо в нашем бюро пропусков. Бежала через две ступеньки. Влетала в свою комнату. Очень плотно закрывала за собой дверь. И тогда читала. Я тоже писала каждый день. И стала замечать, что, хотя разлука — это очень плохо, но письма — это так хорошо. И в них что-то новое открывается в моем Севке.

27-го был последний экзамен. Моя подгруппа сдавала его с часу дня. Утром, когда мама уже ушла, мы завтракали вдвоем с папой. Потом он что-то писал и рылся в ящике стола. Потом собрался уходить. В светлом костюме и белой рубашке-косоворотке с маленькой вышивкой по вороту и там, где идут пуговицы. Он заглянул ко мне в комнату, улыбнулся и сказал:«Ну что, Кармен-Джульетта, ни пуха, ни пера! А ты не знаешь, где взять пару чистых носовых платка?» — «Платков, — поправила его я и засмеялась. — Опять падежов не знаешь!» Потом достала ему платки — он любил, чтобы было два — по платку с каждой стороны. У него сегодня живот не болит, подумалось мне. А он повторил; «Ну, ни пуха.ни пера!» И ушел, молодой, красивый, такой весь ладный.

А я пошла в школу, не торопясь. До часу дня времени было много, и можно было еще раз вдолбить Елке ответы на все вопросы. Мы с ней всегда сдавали в одной половине класса. Я на «Б», а она на «Д». Я легко ответила на свой билет, получила свой «оч. хор». Как всегда, часа полтора потолкалась в коридоре, пока все сдадут. Александра Васильевна назвала тех, у кого будут переэкзаменовки, потом сказала, что так как мы закончили семилетку, то получим не табели, а аттестаты. Выдавать их будут 1 июня всем седьмым классам. И надо прийти с родителями, потому что директор запретил выдавать такой серьезный документ, как аттестат, на руки детям. В ее речи была путаница. То она говорила, что мы дети, то — что, имея аттестат, человек становится взрослым. Потом она пожелала нам счастливого лета. Все высыпали во двор и стали сговариваться, куда пойти — в кино, гулять или поехать на пароходике. Я соврала, что мне надо домой. Очень хотелось скорей получить письмо от Севки. И скорей сесть писать ответ. А я еще недавно завела дневник и хотелось писать в него. Получая в бюро пропусков письмо, я заметила, что девушка, которая мне его дала, не улыбнулась. Обычно дежурные всегда как-нибудь шутили по поводу писем, ведь уже все вокруг знали про нашу любовь. Но я полетела наверх. Мне было не до ее настроений.