Владислав Бахревский - Аввакум

И стало Василию Борисовичу покойно, понял, как нужно с Выговским говорить.

Для них поставили солдатскую палатку.

Выговский, подъезжая к месту встречи, все рыскал мыслями, выдумывая первую фразу, которая должна смутить дуреющего от собственной гордыни Шереметева.

«Как говорил Платон: „Идея не рождается и не умирает, – изощрялся гетман, – не воспринимает ничего в себя и не переходит сама в другое“, так и мы говорим: Речь Посполитая есть Речь Посполитая и Украина – ее нерасторжимая часть. Тело не живет без головы, но и без живота не живет. Украина не жива без Речи Посполитой».

Произнося про себя тираду, Выговский представил, как наливается неистовым гневом лицо боярина. В ответ он брякнет что-нибудь непристойно низкое, москаль он и есть москаль. Однако Выговский знал себя: под платьем гетмана – генеральный писарь. Ум-гетман взыграет, а язык-писарь смолчит. Осенило: а что, если начать с другого конца…

«Мне приснился сегодня государь Алексей Михайлович. Великий государь взял нас за руки и подвел к иконе Николая-угодника».

Презрительно хмыкнул: довольно унизительных поклонов! Он ненавидел москалей. Соболей у них брал за тайную свою им службу, но ведь и надувал через раз. Все они – мужики царя-мужика. Разве сравнишь Кремль с Вавелем?! И тот холм, и этот, но один холм – Восток, а другой – Запад, и между ними ров, заполненный горящей смолой, которую вовеки не перескочить. Украина несчастьем прибита к Московскому холму. Ей должно слиться с западным, куда устремляется свет солнца.

Тропа, белая среди бурой травы, неожиданно повела под черные дубы, и сразу за дубами стояла палатка.

Выговский с досадой увидел, что он приехал первым. Досада, впрочем, скоро прошла. В утренней, ждущей звуков тишине он уловил ноздрями запахи – мокрой земли, сырой коры дубов, сырых опавших листьев. Под дубами ходила свинья, хрумкала желудями.

«Вы пришли к нам и роете нашу землю, как этот боров», – явилась еще одна ядовитая фраза, но Выговский только поморщился.

Послышался скорый, негромкий топ. На поляну выехал Шереметев. В лиловой епанче, в нежно-розовом кафтане с бриллиантовой запоной.

Уже издали покланялись друг другу, и еще раз, съехавшись, не сходя с седел. Смешались и тот и другой, кому играть роль хозяина. Наконец покинули седла. Привязали лошадей к сделанной наспех, из жердей, коновязи.

В палатку вошли с разных сторон.

Стол, две скамейки, сыро, полутемно.

– Может быть, поговорим на воздухе? – предложил Василий Борисович и вдруг увидел, что Выговский опускается на колени.

– Через твою доброту, великий боярин, ищу у великого государя заступничества и милости.

Василий Борисович не сумел скрыть изумления. Высокий, громадный, он стоял перед чубатым гетманом, желтым то ли от загара, то ли от желчи. Глаза собачьи, лицо высохшее, вытянувшееся от лжи и ухищрений, на висках жилы оплетают костяк двумя пауками.

– Разве твоя милость не затем под Киев явилась, чтоб прочь изгнать государевых людей? – спросил Шереметев прямо.

– Помилуй тебя Бог, боярин! – Выговский простер руки к иконе в углу палатки. – Помилуй тебя Бог! Я пришел наказать казаков-своевольников, Их нынче много развелось на мою голову. Каждый сам себе гетман. К великому государю я послал с повинной белоцерковского моего полковника Кравченка.

– Так что же ты тогда стоишь под Киевом, мешаешь мне службу государю служить?

– Татар не знаю куда девать, – признался Выговский, поднимаясь с колен.

– Отошли в Крым.

– Я бы отослал – не уходят. Не для того они пришли, чтоб уйти ни с чем.

– Про это я слышал. Платишь головами своего же народа.

– Плачу. Плачу, но и плачу.

– Давай вместе побьем татар.

Выговский вытаращил глаза, словно ему открыли истину, но, подумав, покачал головой:

– Дружба с ханом дорогая, а недружба дороже станет, затерзает набегами.

– Так зачем звал, спрашиваю? – прикрикнул на гетмана Василий Борисович.

Выговский поежился.

– Как бы нас не подслушали… Я желаю присягнуть великому государю на верность. Дозволь войти с казаками в Киев. Целование креста хочу совершить в Святой Софии.

– Иуда тоже Христа поцеловал.

Не только огорчение, но боль отразилась на лице гетмана, грубость москаля ранила, но он только поклонился ему:

– Обижай! Я достоин презрения. Но ты должен донести великому государю о моем желании: клятвой очистить себя и моих полковников перед его царским величеством.

Василий Борисович сел на скамейку, положил локоть на стол, подпирая кулаком тяжелую красивую голову.

– Езжай покуда в Чигирин. Будет от государя указ принять присягу, тогда милости прошу, хоть в Софию, хоть в Печеры. Митрополита бы своего в Киев отпустил, загостился в Чигирине. Все говорят про него, что в бегах.

– Когда мне приехать? – покорно спросил Выговский. – В ноябре, в декабре?

– Да хоть в феврале! В феврале князь Трубецкой придет подкрепить тебя против твоих своевольников. Тысяч сто с ним будет. Тогда и приезжай.

Говорил, а у самого в груди льдина льдом обрастала: открывал врагу тайну раньше времени. Но, может, тайна сия образумит наконец неразумного.

Выговский уезжал из-под дубов, щуря глаза. Опять он юродствовал нежданно для себя. Зато вызнал намерение царя и численность войска. Впрочем, одного имени Трубецкого хватило бы. Князь Алексей Никитич у царя самый большой воевода, с малыми тысячами он на войну не ходит.

Алексей Михайлович вникал в отписки киевского воеводы Шереметева. Радости от того, что его солдаты побили казаков, не было. Сообщение припоздало, письма из Киева шли обходными тропами, несли их люди осторожные, затаивались в монастырях, пускались с паломниками в обратную дорогу, лишь бы сбить с толку гончих гетмана. В отписках говорилось о победе над Данилой Выговским, о том, что Данила бежал от русских сначала на лошади, потом на лодке, сам-друг. Среди осаждавших Киев был Хмельницкий, племянник усопшего гетмана, этого тоже побили, всех полковников побили. Алексей Михайлович из других посланий знал даже больше Шереметева: паволоцкий полковник Богун в Чигирин из-под Киева бос явился.

Боярин Василий Борисович и его храброе войско заслужили славу и царскую милость: малым числом побили многие полки, татар побили.

Очиняя перо – ни один писарь не мог угодить, сам перья правил, – Алексей Михайлович думал, как пристойнее повеличать воеводу. И начертал: наградить золотым в семь золотых – это Шереметеву, князю Юрию Барятинскому – золотой в пять, нет, слишком близко к воеводе, – в четыре золотых, Чаадаеву – в три. Дьяку Постникову – в два. Полковников у Шереметева шестеро, всем по золотому, подполковников и майоров одиннадцать – этим по полузолотому. Рейтар – сто тридцать семь, им по четвертьзолотому, драгунам – по золотой копейке, стрельцам – по деньге золотой.