Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 3

В начале осени начальник снова явился в амбулаторию по поводу этой же отказчицы.

— Помнишь Сенину, Антанта? Долыньский посоветовал списаться с ее мамой и просить навестить дочку, — вона живеть недалеко, под Новосибирском. Сейчас баба вже на вахте! — он довольно потер руки и рассмеялся. — Зараз собирайся, все трое пойдем в барак, и вона загукаеть дочку з порога: побачимо, услышит глухая голос матери чи ни. Враз составим акт, и я завтра турну ее в режимную бригаду. Я тоби казав, що ее вылечу и вылечу, побачишь сам! В труде — туточки усе спасение, позднее девка це пойметь и буде мне благодарна! Пишлы!

Марфа Прокофьевна, сухощавая, слегка сутулая колхозница с мешком сухарей за спиной и клюшкой в руках, увидя меня, вдруг заплакала. Когда мы шли позади начальника к бараку, она шепотом спросила: «Сколько?» — и на мой ответ: «Двадцать», — перекрестилась, на ходу вынула из мешка большой сухарь и сунула мне в руку. Перед тем как войти, остановилась, вытерла лицо краем головного платка, несколько раз провела по груди корявой ладонью, вздохнула и потом засеменила вперед. Вой и визг с мамской половины на мгновение ошеломили ее, она торопливо, но метко плюнула в сторону какой-то багровой туши, которая с порога пропела: «Зайдите сюда, начальничек, я вам что-то покажу, очень даже интересное!» — и рванулась к другой двери — Сидоренко, как видно, уже рассказал ей все что нужно.

— Сюды, товарищ начальник?

— Туды, гражданочка.

Но едва мать распахнула дверь и приготовилась головою вперед нырнуть в плотную клейкую муть махорочного дыма и сквернословия, как Сидоренко галантно придержал ее за рукав, приятно осклабился и взял под козырек:

— Давайте не входить, мамаша, давайте не надо! Крычи-те з порогу, як я вам объявляв!

Задыхаясь от волнения, мать поставила мешок на заплеванный пол, прижала натруженные руки к впалой груди и негромко крикнула:

— Танюшенька! Дочка!

Она старалась вобрать в грудь как можно больше воздуха, чтобы ее вопль смог проткнуть это горячее зловоние, но ничего не выходило: стоя у порога, пожилая измученная женщина глядела в сизую тьму, сжимала руки на груди и бессильно повторяла:

— Доченька! Доченька!

И вдруг из самых глубоких недр барака ответно прозвучал чистый молодой голос:

— Мама!

Разбрасывая всех на пути, дочь из темноты рванулась на зов. Крики стихли, малолетки поняли смысл происходящего и замерли в ожидании. Мгновение — и дочь повисла на шее матери.

— Я ж казав: си-му-лянт-ка! — торжественно повернулся ко мне начальник. — Пиши акт. Теперь спущу с девки шкуру! Раз ты по-хорошему не разоблачив, теперь по-плохому буду ее спасать я.

Глава 3. Что такое выбрасывание флага?

Началась недолгая и ясная сибирская осень.

Сначала буйная и полнотелая тайга поблекла, притихла, стала задумчивой, будто углубленной в себя. «Она сейчас, как девушка, которая узнала, что скоро умрет, — говорил я себе. — Она поглощена внутренним ощущением обреченности!» Но прошла неделя — две, и настал черед моих двух любимых дней; каждый год я ожидал их с волнением, ждал и все же всегда неизменно дивился этому чуду: утром выйду на крыльцо амбулатории и за табличками с надписью: «Огневая зона. Часовой стреляет без предупреждения», позади черных костлявых сторожевых вышек вдруг вижу тайгу в нежно-розовом платьице, кисейном и до слез трогательном: умирая, девушка кокетничала, она приподнялась, взялась розовыми пальчиками за высокий забор, увитый ржавой колючей проволокой, и заглянула к нам в зону, улыбаясь и ожидая возгласа привета. В эти дни неизменно сияло солнце, воздух был синь и свеж, на дулах нацеленных на нас автоматов блестели и трепетали паутинки. Круглый год, любуясь сибирской природой, я не забывал повторять: «Судьба, верни меня в серые улицы городов, дай мне еще раз надышаться автомобильным чадом!» Но в эти розовые дни подумать такое казалось кощунством. Потом умирание природы шло быстрее, она старилась на глазах. Начались дожди и грязь: в косых полосах холодной воды рабочие бригады, нахохлившиеся и продрогшие, уходили в серое зыбкое никуда и растворялись в нем. Но и это длилось недолго. Наступили дни туманов, прозрачных, серо-розовых, сибирских — нашенских и родных, как эти таблички, и ржавая проволока, и вышка. И вдруг утром, идя на развод, я услышал, что земля, покрытая серебряным налетом изморози, гудит под ногами, как чугун. Зима идет… Как бодро дышится, как спокойно и твердо глядится вдаль, в безвозвратно потерянное. «Неужели это было? — объятый светлой печалью, повторяю я. — Я теперь болен и стар, мне сродни только вот эта одна призрачно-серебристая мгла. Но благословенно все, что было». И отставной строитель и борец улыбается, пожимает плечами и бодро ковыляет на развод. Что это — торжественный финал? Сцена под занавес? О, нет, они еще впереди: я верю в правду на советской земле, я додержусь! Если только сумею сохранить в себе человечество… Спасибо Сидоренко: он вернул меня к людям. Я опять не один! Еще считанные дни, еще — и наступит смиреннейший и тишайший серенький денек, и крупные хлопья снега повалятся к нам в зону: зима теперь уже всерьез вкрадывается в нашу жизнь, притворно ласковая вначале и такая неумолимо жестокая потом. Первый пушистый снежок покрыл заплаты на бушлатах и украсил втянутые в плечи головы, обернутые тряпьем, — теперь издали лагерники похожи на всяких людей, даже на иностранных богатых туристов… Почему нет? И как конец всем чудесным превращениям осени — мороз: без предупреждения, сразу, по-сибирски, так это градусов под тридцать и больше. Ура! Клопы исчезли! Сомнений нет, зима здесь!

Лагерная жизнь текла своим размеренным чередом, крепко подкрученным рукой войны: наше хозяйство перевели на выполнение жестких заказов военного ведомства, замедлить выполнение которых было нельзя. В основном лагпункт перестроился на поставку свиного мяса в тушах — свинарники были сильно расширены и продолжали расширяться, а зерновое хозяйство отошло на второй план. Ремонтно-механический завод начал поставлять детали в Мариинск, а тамошний РМЗ стал сдавать военведу готовые ударные механизмы для гранат и мин. Все подтянулись, почувствовав на своих лицах обжигающее дыхание войны. С другой стороны, резко сократились нормы снабжения пищепродуктами и усилилось воровство на складах и на кухне — недоедало все население по обеим сторонам заборов с вышками, но бесправные лагерники, не имеющие возможности защищаться, страдали прежде и больше всех. Кривая смертности удерживалась на высоком уровне. Лекарств хватало, но фон всех болезней был один — белковая недостаточность, а поэтому и лечебный эффект сводился к нулю. Внутри зоны посадили капусту и турнепс, для заболевших зелени было как будто бы достаточно, но белки отсутствовали, и диагноз у всех больных был одинаков. Одни падали, другие упорно тащились на развод и дальше — за зону, на десятичасовой труд. Война! Она вошла в наш быт…