Зеница ока. Вместо мемуаров - Василий Павлович Аксенов
Университет расположен в самом центре так называемого «Вирджинского коридора высокой технологии». Стоят огромные стеклянные здания фирм. Уже на втором курсе там начинают интервьюировать наших студентов и предлагать хорошую зарплату. Пришел в университет новый президент и решил сокращать программу «свободных искусств», превратить университет в профессиональную школу «трудовых резервов». Зарубили русскую, французскую, немецкую литературу, зарубили почему-то теоретическую физику. И был настоящий бунт преподавателей, масса собраний, выкриков — дескать, подрывается концепция университета. Кого мы готовим: членов «большинства» или членов «меньшинства»? Я настаивал, что студенты должны себя чувствовать «меньшинством». В конце концов русскую программу вернули.
У меня два курса. Первый — это продвинутые филологи англоязычной литературы. Другой — младшие студенты из разных факультетов: компьютерщики, биологи, экономисты. Масса студентов из арабских стран, из Турции, Пакистана, Ирана. Они никогда в жизни не слышали таких фамилий, как Мейерхольд или Бенедикт Лившиц. И я им их беспощадно вдалбливаю. Был у меня студент Билл Уилкинсон, капитан ВВС, который вдруг написал работу о Мейерхольде. Я ему говорю: «Билл, ты, наверное, единственный летчик по обе стороны Атлантики, кто знает это имя».
К сожалению, кириллица считается недоступной для американцев. Поэтому у нас в отделении очень трудно отыскать костяк, который бы учил русский и читал в оригинале. А так русской литературой все очень увлекаются. Толстого и Достоевского можете купить в дешевом издании в любой сельской лавке. Сейчас вдруг Пушкин становится известным.
У меня маленькая собака, которую жена Майя назвала Пушкин. Когда она ввозила его в Америку, это был щенок с голым розовым пузом, с крысиным хвостом. Он сидел в своей клеточке, и таможенный офицер посмотрел и спросил: «А это еще кто у вас такой?» Жена сказала: «Это Пушкин». — «Поэт?» И стал целовать его в нос через клетку.
Мой роман «Новый сладостный стиль» — это, в общем, концентрация моего американского опыта. Эмиграция — тяжелый, чудовищный опыт, и я не советую его пробовать. В «Грустном бэби» я писал, что эмиграция сродни собственным похоронам. Только после похорон вегетативная система успокаивается, а тут — нет. Когда я там оказался, изоляция от России была стопроцентной. Несколько лет я никого не видел. И дозвониться было трудно, потому что автоматическую линию закрыли. Была настоящая изоляция. Потом люди стали проникать по одному. Потом накатила целая волна, и в твоем доме в любое время года обязательно спал советский гражданин. Я как-то пришел поздно, мне жена говорит: «Подъехала масса народу». Я говорю: «Надеюсь, в моем кабинете нет никого?» Поднимаюсь, а там на диване лежит Пригов.
Русская культура сейчас переживает детский период опьянения деньгами, «Макдоналдсом», «Титаником». Особенно это интересно молодым людям. Массовая американская культура по самой своей сути — детская. Тот же «Титаник» делали для детей даже не старшего, а среднего школьного возраста. А у детей, как известно, колоссальное чувство стадности, желание быть «как все».
У меня есть приятель, бывший мой издатель, раньше работавший корреспондентом в Москве, — Питер Оснос. Он родился в еврейской семье, которая какими-то кружными путями приехала в Штаты из Румынии и обосновалась в Нью-Йорке. И Питер рассказывал, как он был совсем маленьким, пошел в школу и чувствовал, что не понимает, что происходит. Почему его родители — не такие, как все вокруг? Это его интересовало и страшно мучило, потому что дети хотят быть такими, как все. И наконец, говорит, он понял, в чем дело: они не пьют кока-колу!
Я видел по многим детям эмигрантов, которые погружаются в мир американских мультяшек и всей массовой культуры, чтобы не отличаться от тех, кто вокруг. Потом они вырастают и говорят: «Идите, гады, к черту, я — русский!» Примерно то же самое происходит сегодня в России. Когда молодые люди увлечены деньгами и всем им сопутствующим, не мешает им сказать, что деньги — это, конечно, хорошо, но жизнь на деньгах не замыкается. В жизни есть еще другие вещи и обстоятельства. Необходим и какой-то целительный романтизм.
Я говорю своим студентам: «Может, вы и приходите ко мне только за отметками, но я бы хотел, чтобы после моего курса вы почувствовали себя членами “меньшинства”, каким всегда была интеллигенция».
Легкая попытка небесного чувства (2001)
«Меня готовили к посадке еще при Сталине»
— Василий Павлович, если бы у человека была возможность изменить что-то в прожитой жизни, что бы вы исправили в первую очередь?
— Вы знаете, я жалею свои юные годы. Я бы иначе их прожил. Слишком много было бессмысленной пьянки, бессмысленных связей с людьми. Я не имею в виду любовные связи. Возникали какие-то нелепые дружбы, совершенно ненужные. Вообще юность под Сталиным вспоминается как полоса полнейшей бессмыслицы. Не знаю, как я из нее выкарабкался.
— И каким бы хотели быть?
— Если бы мне сейчас опять было восемнадцать и был нынешний опыт, я бы стал филологом, был бы гораздо более эрудированным. Обязательно изучил бы несколько языков. В то время иностранные языки вообще казались нелепостью. Потом бы я занимался индивидуальными видами спорта. Не в баскетбол бы играл с командой каких-то шалопаев, а занимался горными лыжами или парусом. Такими вот вещами.
А получилось, как мне кажется, какое-то потерянное время. Хотя на самом деле оно, может, и не было потеряно. Потому что в этой забубенной хаотической жизни возникало такое, я бы сказал, спонтанное сопротивление: «Да катитесь вы все к чертовой матери! Ничего я не боюсь!» И это давало какое-то определенное мужество. Но на самом деле я бы предпочел более цивилизованное время.
— Это было как ощущение пустоты перед прыжком? Потом пришло ваше время, вы оказались на гребне волны?
— Да, начиная с пятьдесят пятого года было очень резкое изменение. Я к этому времени оказался уже в Питере. А начинал студенческие годы в Казани, где меня, к счастью,
