Дыхание в унисон - Элина Авраамовна Быстрицкая
И все-таки приходит момент, когда откладывать разговор больше невозможно. Фирочка отряхивает последние крошки со скатерти, присаживается у стола на край табуретки, подперев щеку ладошкой, и вся ее поза, весь облик — это ожидание каких-то драматических слов мужа. Она даже удивляется в душе, что с такой легкостью снова стала думать об Аврааме как о муже. Она даже немножко на себя злится за свои ночные страхи и опасения. Ну конечно, все в порядке, он же вот, можно протянуть руку и дотронуться, не сходя с места, и только-только шептал ей на ухо все главные слова!
Но Авраам заговорил совсем про другое.
— Жизнь распорядилась так, что мы с тобой теперь военные люди.
Фирочка взметнулась возразить, что она и в войну считалась лицом гражданским, но Авраам нежно усаживает ее обратно на табурет, мимоходом дотрагивается губами до любимого завитка на шее и продолжает:
— Да, я знаю, что ФЗО, где ты теперь работаешь, — это не армия, знаю, что голодных подростков надо хорошо кормить, чтобы они выросли крепкими парнями, все знаю. Но я не просто врач, я — военный, офицер, я на посту, я отвечаю за жизни солдат. Да, теперь не стреляют, нет раненых, но это не значит, что не нужны врачи. Наоборот, если в войну обычных болезней никто не замечал, то сегодня у меня в госпитале даже с диареей солдатики лечатся. — Авраам сам не замечает, что уходит мыслями от трудной задачи успокоить жену, уговорить принять как данность его готовность на такие простые и однозначные реалии госпитальной жизни и свою, и ее роли в них. Он еще долго увлеченно и подробно рассказывает Фирочке, как лечить солдат от диареи при полном отсутствии лекарств, и она всем своим существом возвращается в те счастливые довоенные времена, когда муж читал ей за столом целые лекции на медицинские темы, а она слушала его вполуха и наслаждалась моментом общения. Вот и теперь, боясь рассмеяться или как-нибудь иначе обидеть его, терпеливо слушает про целебные свойства свежего лука при несварении желудка да про роль санитарии и гигиены в оздоровлении армии. В конце концов не выдерживает и перебивает мужа на самом интересном месте:
— Ну ладно, про понос я уже все поняла, а мы-то с тобой что дальше делать будем, что будет с нашей семьей? У нас ведь семья? — спросила и сама удивилась, как легко произнеслись эти самые трудные слова и как светло сразу стало в комнате, когда эти слова прозвучали.
Выходит, сам того не ожидая, Авраам все делал правильно, отвлек жену от сложных мыслей, от страхов и переживаний, вернул к насущным заботам, даже как-то неожиданно разбудил совсем не свойственное ей чувство юмора.
— А нам, дорогая жена, план действий диктуется воинским уставом. Отпуск у меня короткий, больные ждут, так что собирайся.
— Как «собирайся»? — по-молодому ужасается Фирочка. — Учебный год только начался, дети учатся. Нельзя же их так резко сорвать с места.
— И отлично, пусть учатся. Они девочки большие и разумные, войну прошли. А учебный год кончится — заберем к себе. Мне уже в Вильнюсе и квартиру дали, так что снимать не придется, жить есть где. Армия о людях заботится.
— Посмотрим, подумаем, — легко соглашается Фирочка. — Тебе ведь еще не сегодня возвращаться. А варианты есть?
Авраам смотрит ей в глаза пристально и задумчиво, словно стремится проникнуть прямо в душу. И молчит так долго и так выразительно, что, пожалуй, уже и ответ не нужен, но он все-таки в конце концов отвечает:
— Я свой вариант сказал. У тебя есть другие?
И Фирочка понимает, что других вариантов у нее нет, никогда не было и быть не могло, она немо трясет головой и вдруг сквозь все ее страхи, сомнения, веру, надежду, отчаяние прорывается давно забытое — слезы, обыкновенные женские слезы. Она и не помнит, когда в последний раз плакала, и, кажется, чувствовать разучилась, как слезы облегчают душу.
— Когда ехать? Что с собой брать? Поможешь собраться? А что там носят? А как же дети тут одни? Только ты сам с ними поговори, я, наверное, не сумею, — все это горохом сыплется из нее, пока она сладостно плачет на груди Авраама, а он так застенчиво, что даже как бы неумело отирает слезы ладонью с ее щек.
— Ну, еще не сегодня, конечно, я же в отпуске. Пока собирайся с силами, чемоданы — после, есть время. Я сейчас на санэпидстанцию — повидаться с коллегами, а вернусь — поговорю с девочками.
Он накидывает шинель, нахлобучивает ушанку с кокардой и выходит на мороз, а Фирочка остается ждать и бояться.
Нет, она, несмотря ни на что, мужу верит, как он сказал, так и будет. Но там, недалеко, за углом, ОНА (Фирочка даже мысленно имени ее не произносит), да если бы только она, там ведь еще и Ганя, та самая малютка в кружевах, наверное, уже в школу начала ходить, красавица и копия Лины. С этим как справиться? Как он переступит через эту вину? И если он переступит, как ей, Фирочке, примириться с этим? Знать, что у него есть еще ребенок, которого он бросил? И тут же другая мысль: а если бы он наших детей бросил, это лучше?
Но третьего не существует, говорит сама себе Фирочка в зеркало, и отражение согласно кивает ей,
