Тито Гобби - Мир итальянской оперы

Якопо Наполи был другим неаполитанским композитором, которого я очень хорошо знал. После римского успеха оперы "Сокровище" ему предсказывали блестящее будущее. Для участия в ней меня пригласили примерно за пять дней до премьеры: кажется, заболел один из исполнителей. Взяв себе за правило всегда помогать театру, попавшему в сложное положение, я за несколько часов проглотил свою партию. Бесценной наградой прозвучали для меня слова композитора, произнесенные им позднее: "Тито, вы прямо-таки спасли оперу, продемонстрировав образец безупречной работы над партией".

По правде говоря, эта работа меня здорово повеселила. Я должен был играть невысокого старика-сказочника, поэтому с помощью грима и костюма превратился в тщедушного милого человечка, беззубого, с круглыми очками, державшимися на кончике носа. Поистине одной из радостных сторон нашей профессии является возможность полного преображения внешности. Я всегда находил это занятие упоительным.

Выше я неоднократно упоминал Агостино Дзанкетту, своего дорогого учителя. Однажды — я был тогда еще ребенком — услышав, как я, играя в теннис, горланю какую-то популярную песню, он выглянул из окна и спросил: "Кто это там поет?" Я сознался, он сразу же позвал меня к себе домой и попросил что-нибудь спеть. Затем Дзанкетта уверенно заявил, что у меня баритон (мало кому из вокалистов выпадает такая удача — определение знающим человеком типа голоса еще в раннем детстве). Дзанкетта посоветовал мне подумать о пении как о своей возможной будущей профессии.

Барон Дзанкетта был отличным музыкантом и композитором. Нередко проводя каникулы на его гостеприимной вилле, я наблюдал за тем, как он работал. Меня всегда поражала его необыкновенная техника игры на фортепиано. Дзанкетта оставался виртуозным музыкантом и тогда, когда достиг девяностолетнего возраста. Эта техничность стала неотъемлемой стороной его личности, поэтому в оперной музыке Дзанкетты можно обнаружить черты пианизма.

По преимуществу он был композитором романтического склада, ему принадлежат многие первоклассные произведения. Но, будучи аристократом, живущим в райском уединении, он почти никогда не имел возможности войти в мир профессиональных музыкантов. Его наследие обширно: песни, фортепианные пьесы, оратории и оперы, одну из которых мне посчастливилось петь в городе Реджо-дель-Эмилия, славящемся своими придирчивыми меломанами. Опера называлась "Давид", и я исполнял партию царя Саула.

Много лет спустя в Бассано состоялось чествование композитора. Я выступил с краткой речью, а некоторые из моих учеников дали концерт, в программу которого вошли его произведения. Мани Меклер и Луис Маникас (оба певца теперь по праву обрели известность) спели сольные номера из "Давида", а дирижер Бальдо Польдик исполнил очень красивый концерт для фортепиано, написанный бароном. Для нас всех, и в особенности для меня, в тот день представилась редкая возможность свести воедино нити из прошлого, настоящего и будущего.

Шагнуть от барона Дзанкетты к следующему композитору просто невозможно без волшебных семимильных сапог: настолько разнятся их личности и творчество. Самый свирепый и непредсказуемый среди критиков, Бруно Барилли наводил ужас на исполнителей. Обладая высокой культурой, необычайно бойко владея пером и при этом отличаясь весьма сомнительным вкусом, он выглядел неряшливо в своих потрепанных костюмах в те времена, когда подобный стиль одежды еще не вошел в моду и воспринимался обществом с опаской. Барилли вел беспорядочный образ жизни, часами просиживал в кафе, поглощая сладости без всякой меры и теребя грязными руками свою густую шевелюру.

Однако ему нельзя было отказать в литературной одаренности, и музыкальный мир принимал его таким, какой он есть. Когда-то он был превосходным журналистом и посылал из-за границы корреспонденции, захватывающие репортажи, но предпочтение всегда отдавал музыке. Барилли не раз подвергал безжалостной критике весьма именитых дирижеров, певцов и музыкантов. Короче говоря, не состоявшись как композитор, он ушел в музыкальные критики — такое случается нередко.

Тем не менее Римская опера поставила его "Эмирала", в котором я принял участие. Барилли едва удостаивал нас взглядом. Мы были. для него ничтожными существами, сражавшимися с его музыкой. Я хорошо запомнил, что в основу оперы был положен восточный сюжет и я выходил в шикарном одеянии, с тюрбаном на голове, украшенным драгоценными камнями, с ятаганом и прочее. Вид у меня был устрашающий. Вряд ли стоит добавлять, что его рецензия на этот спектакль была более чем доброжелательной.

Чтобы перейти к Джан Франческо Малипьеро, надо сделать шаг от почти смешного к иногда великому. Долгое время широкая публика принимала творения композитора очень сдержанно, в особенности его оперные произведения. Но он все же был выдающимся музыкантом — многие из его сочинений я полюбил. За. рубежом его знали намного лучше, чем на родине.

В 1934 году меня, еще молодого студента, но уже жениха Тильды, пригласили на премьеру "Легенды о сыне-подкидыше" (либретто Пиранделло, музыка Малипьеро). Это было превосходное зрелище. В зале царила такая же ослепительная роскошь, что и на сцене. Изысканные наряды и дорогие украшения на женщинах, белые галстуки и подобающие случаю строгие костюмы на мужчинах. Разумеется, обстановка была отнюдь не демократичная, но, несомненно, подобная публика выглядит куда более привлекательно, нежели та, что одевается в соответствии со своими собственными причудами.

Как я уже сказал, Малипьеро не пользовался особой популярностью, и кое-кто пришел на премьеру с недобрыми намерениями. Не успел занавес подняться, как раздался неодобрительный гул. Свистки, шум… Одним словом, зрители старались сорвать представление и продемонстрировать свое пренебрежительное отношение к опере.

Спектакль с трудом доиграли до конца, и шум возобновился с новой силой. Зрители, сидевшие в партере, поднялись со своих мест, чтобы громко выразить недовольство… но не поведением публики, а композитором. На протяжении всей оперы он невозмутимо и как бы окаменев просидел в ложе, не обращая никакого внимания на ропот в зале, а теперь встал во весь рост, яростно аплодируя и выкрикивая: "Браво, маэстро!"

Я подумал: "Черт возьми, какая смелость!" — и полюбил его с той минуты навсегда.

Малипьеро отличался эксцентричностью: он жил на своей вилле в Асоло в окружении всевозможных животных. Он долго добивался и в конце концов получил от священника разрешение, чтобы его собака посещала мессу вместе с ним. "Она — творение божие, — заявлял он, — и все отлично понимает".