Виктор Носатов - Фарьябский дневник

– Слушай, брат, хочешь, я тебе достану билет до самой Москвы…

– Мне надо в другую сторону, – удивленно сказал Трудненко, осматривая новоявленного черноволосого благодетеля.

– Для тебя, брат, достану хоть куда.

Трудненко с недоверием осмотрел навязавшегося «брата». Худой, остроносый, с льстивыми глазками и топорщащимися в стороны усами, сам по себе человек особого доверия не внушал, но у него на голове, как притертая, сидела форменная фуражка, на форменной тужурке у него желтели галочки, на груди красовался знак, связанный с гражданской авиацией, а он привык доверять форме.

– Значит, так, брат, плати за билет чеками, и мы в расчете. – Усатый пытливо посмотрел на солдата.

В первый момент Трудненко хотел врезать этому чинуше так, чтобы аэрофлотская птичка навечно приклеилась к его плешивому лбу, но потом раздумал. Чем сидеть в аэропорту неизвестно сколько, а тем паче в милицейской кутузке, лучше заплатить чеками.

Ведь он ехал с войны домой, и никакая сила не могла удержать его в этом шумном и грязном аэропорту.

– Ну что ж, чем хорошо здесь сидеть, лучше плохо лететь, – перефразировал он известную пословицу и решительно потребовал: – Давай, брат, билет.

– Сейчас, сейчас.

Он осторожно обошел Александра, открыл дверь кассы и, разместившись там, начал куда-то звонить, что-то требовать. Потом оформил билет и протянул его Трудненко. Тот повертел его в руках, осмотрел со всех сторон. Отсчитал требуемое количество чеков Внешпосылторга и, стрельнув глазами в окошко, откуда на него смотрели черные глаза усатого, зашагал в зал ожидания. Усатый кассир выписал ему билет на утренний рейс, так что свободного времени было больше чем достаточно. Первым делом он решил перекусить, смирнехонько встал в хвост людской цепочки и стал ждать своей очереди. Минут через пятнадцать, когда оказался уже у самой витрины, с которой на него заманчиво смотрели жареные куры с золотистой корочкой и вареные вкрутую диетические яйца, в одном из проходов аэропорта послышались крики, шум.

Трудненко нехотя повернулся к толпе, которая быстро росла вокруг непонятного, но шумного зрелища, навострил слух. Сквозь ропот толпы доносились только отдельные выкрики.

– Молокосос, где орден купил? – басил один.

– Отобрать у него надо, – пищал другой.

«Что-то затевается там нехорошее», – подумал Трудненко и, оставив очередь, кинулся вглубь толпы. Чемодан и вещмешок он поставил в камеру хранения и теперь, живо работая локтями, быстро пробился к центру. Страсти там достигли высшего накала.

Седоволосый крупный дед с орденскими планками во всю грудь схватился пальцами за кроваво-красный орден Красного Знамени, непонятно как угнездившийся на худощавой груди старшего лейтенанта, одетого так же, как и Александр, в «афганскую» полевую форму. Молоденький офицер, схватив деда за руку, пытался отжать ее от своей груди, но тот, набычившись, крепко зажал орден пальцами. Его подбадривали такие же, как он, бодренькие старички и старушки, некоторые с планками наград на груди, другие с как попало нашпиленными на платье или пиджаки медалями и орденами.

– Что вы делаете? – крикнул Трудненко и кинулся на помощь старлею.

– Ты куда, щенок, лезешь, кого защищаешь! – раздались со всех сторон голоса. Толпа явно была на стороне орденоносной компании.

– Да как вы смеете! – в бешенстве заорал Трудненко, глаза его узились.

Бодренькие старички схватили его за локти, за руки и крепко держали.

– А вы… – не выдержав, выматерился Трудненко и, резко повернувшись, сбросил старческие руки с себя. – Он же кровью заслужил этот орден, – уже успокаиваясь, начал он. – Как вы, ветераны, не можете понять, какой орден куплен, а какой, может быть, самой дорогой ценой заработан?

Деды не ожидали такого оборота. Тот, что с орденскими планками во всю грудь, выпустил орден и спрятал руку за спину.

– О какой крови ты говоришь, сынок? – остыв, начал он. – Может, хочешь сказать, что в Афганистане идет война? Ты хочешь сказать, что там убивают?

– Да, там война, там убивают.

– Только не надо нам это говорить, – пророкотал бас. – Я знаю, чем вы там занимаетесь. Деревья сажаете да баб щупаете. Скольких за время службы успел? – уставился на Трудненко «бас» масляными глазами.

И вдруг Трудненко понял, что ни он, ни старлей сейчас просто не смогут объяснить этой толпе, зачем они там. Что они там делают. Кого они там теряют.

Расскажи сейчас здесь о том, как еще вчера по частям собирал останки своего друга Федьки, о том, что еще вчера грузил в «черный тюльпан» гроб механика-водителя, ему не поверят. Его закидают насмешками и идиотскими вопросами, а потом позвонят в милицию или в комитет и передадут с рук на руки как клеветника. Понимая это, он терпеливо молчал, лишь вздрогнул, почувствовав, как кто-то положил ему на плечо руку. Это был старлей.

– Спасибо, бра-а-а-ток, – с трудом сказал он и облокотился на него покрепче.

Они стояли вдвоем среди шумного, многолюдного аэропортовского зала, и никто на свете не смог бы их с того места сдвинуть. Солдат и офицер, прошедшие Афган, стояли, как монолитная скала, о которую рано или поздно, но должны были разбиться досужие вымыслы ливрейных репортеров и фанфарных политиков. Толпа поняла это и быстро рассосалась.

– Прощай, бра-а-а-ток, – уже спокойней сказал старлей. – Скоро мой рейс.

Они пожали друг другу руки, и Трудненко еще раз поблагодарил судьбу за то, что у него хватило ума не надевать парадку, на которой серебрились две медали – «За отвагу» и «За боевые заслуги». Перед отъездом комбат сказал, что его и Федора представили к ордену Красной Звезды. Тогда Федор был еще жив. И все-таки ему не выжить. Он гнал от себя эту безобразную в такой день мысль, но забыть об этом долго не мог. Инцидент в аэропорту словно расковырял в душе рану, которая, казалось бы, уже затягивалась.

На улице быстро вечерело. Зажглись уличные фонари. Запестрела однообразными и мертвыми символами реклама на крышах домов. Трудненко, чтобы хоть на некоторое время забыться от свербящих голову мыслей, дыхнуть свежего воздуха, торопливо выскочил на улицу.

Ночной город жил своей, не похожей на дневную суету жизнью. Покрывало ночи скрыло всю грязь и нечисть, скопившуюся в широких проспектах и узеньких улочках этих конгломератов человеческих жилищ, и потому всё, и вдали, и вблизи, освещенное щедрым электричеством, казалось чистым и сказочным. Сверкающие в огне фонарей и автомобильных фар улицы манили вглубь. И даже реклама на многоэтажках вокруг аэропорта предлагала посетить центральные магазины и тем самым тоже манила вглубь города.

Трудненко не сразу поддался этому чарующему соблазну, но так хотелось этот день видеть безоблачным, ясным и радостным. Ну и что, что иногда тучки человеческого грехопадения затуманят небосвод, ведь тучки проходят, а голубизна неба остается неизменной. Все-таки он возвращался с войны, а разве может человек, еще недавно чувствовавший наведенный ему в спину или грудь вражеский ствол, не радоваться тому, что свободен идти, куда хочет, вдыхать ночной, смешанный с выхлопными глазами, воздух и знать, что больше никогда не возьмешь автомат, не попадешь в стреляющие горы, не поедешь по взрывающимся дорогам и мостам, не увидишь ненавидящих глаз афганцев. Это все позади, за перевалом времени и человеческих судеб.