Илья Вергасов - Крымские тетради

И совсем опустил руки наш Калашников, когда открылось предательство Камлиева. Как же так? Тысячу раз осторожный Калашников принял в отряд предателя-шпиона?!

Калашников растерялся, размяк и перестал командовать отрядом, все больше времени проводил в кругу семьи. А она была с ним, в отряде, - жена, сын. Может быть, этим частично и объясняется калашниковская осторожность?

Разговор Калашникова с комиссаром.

- Как настроение, Кузьма Никитович?

- Что там спрашивать!

- А все-таки?

Калашников пожимает плечами:

- Кому сдать отряд?

- Кто отстранил тебя? Командир?

- А чего цацкаться?! Не заслужил.

Обрушивается на него комиссар:

- Руки поднял - сдаюсь! А мы в плен тебя не возьмем и слабости твоей не отдадим. Командуй отрядом. И на этом точка!

Поначалу я не очень одобрил решение Домнина. Снимать Калашникова надо! Но потом согласился. Какой-то перелом все же в душе Калашникова происходил. Я это заметил по отряду. Появилось что-то похожее на порядок, да и сам Кузьма Никитович стал бодрее смотреть на мир.

Десять страшных дней и ночей!

Что нас держало, почему мы еще жили?

Продуктов у нас не было, о медикаментах даже забыли вспоминать, связи с Севастополем по-прежнему не имели, выход на яйлу блокирован. Пятьдесят партизан сбились в сырой пещере. Каждый день хоронили по пять-шесть человек. Голод, блокада, собаки, предатели, февральские ураганы, листовки пропуска врага, падающие на лес, костры вокруг, а на них каратели смалят жирных баранов.

Ох как трудно, до невозможности трудно! Но мы начинаем ощущать - враг тоже устает.

Вначале каратели старались не шуметь, нападали на нас врасплох. Это им не удавалось - мы держали ушки на макушке. В результате они несли большие потери. Мы становились хозяевами местности и уже не уступали самым опытным проводникам из местных уроженцев. Беда учит.

Теперь походы врага против нас начинаются шумно. Кричат, подают команды, перекликаются друг с другом, швыряют ракеты, стреляют и нужно и не нужно, будто специально обозначают: "Мы здесь!"

Сперва мы думали, что они пугают: "Нас много - всех перебьем!" Но, оказывается, мы были не совсем правы. Скорее было похоже на другое: "Мы идем, уходите и вы, вот и разойдемся".

Может быть, я и неточен. Возможно, враг желал нас доконать своей настойчивостью, системой прочеса, который всегда начинался ровно в шесть утра и в шесть вечера заканчивался.

Но мы замечали все больше: каратели боятся нас. Бывало, пяток партизан внезапно ударит по флангу наступающих, и вся линия ломается, как хрупкая сталь.

Каратели устают - признаков до черта!

А вот природа совсем безжалостна к нам. Морозы, оттепели, сырость, что еще хуже, чем морозы. Мы не смели жечь костров. Пытались - нас засыпали минами.

Холод вошел внутрь, и изгнать его не было никакой возможности. Даже форсированные броски нас не спасали: мы потели, задыхались, но ощущение холода не покидало. Оно было похоже на лихорадочное состояние, а возможно, "ас и лихорадило. Меня, например, мучили головные боли.

На девятые сутки выбрались из ущелья, поднялись на горку, перевалили через нее и оказались в густом кизильнике, перебиваемом крохотными полянками. Я пригляделся повнимательнее и приказал разжечь костры невысокие, бездымные.

Люди в момент разбежались за сушняком, и через десяток минут затрещал валежник. Так жались к теплу, что не замечали тления одежды. Многие попалили себе бока, ноги.

Целый час грелись. А потом стали лететь мины, не очень прицельные. Немцы стреляли до полуночи; только одна мина попала на полянку, но вреда не принесла.

Жгли костры и на десятые сутки. Мы рассредоточились, и получилось более полусотни очагов. Поначалу не придали этому никакого значения, но днем случайно взяли в плен разведчика. Оказалось: немцы ошеломлены. Они прикинули так: у каждого костра группа в 15-20 человек, значит, партизан не менее 750-1000 человек! Это же сила! Вот почему карательные меры не дают окончательного результата!

На одиннадцатые сутки день выпал спокойный. Ни единого выстрела, нас это даже напугало. Мы провели тщательную разведку: немцы подтягивают свежие батальоны. Вот чем обернулись наши костры! Было над чем задуматься.

Хочешь не хочешь, но под такой удар попадать нельзя - сомнут наверняка. Как же поступить?

Запас - два мешка муки - наш сверхсекретный резерв. И ни грамма мяса.

Мы предварительно провели интересную вылазку. Все знали: дорога с Чайного домика на яйлу одна.

Но оказалось: есть еще один ход. Правда, трудный, фактически там не дорога, а глухая тропа, пробитая когда-то заготовщиками древесного угля, но все-таки она существует.

Принимали одно из труднейших решений: будем выходить! На яйлу!

- Как с больными? - беспокоится комиссар акмечетцев Кочевой.

- Пока хватит сил, будем тащить. Никого не оставим!

Тех, кто ослаб, сильно истощен, распределяем поровну между взводами, ставим в строй рядом с более или менее крепкими товарищами, даем им наказ: за каждого несете ответственность.

На срочную разведку уходит Федор Данилович, уходит в единственном числе - никто не должен знать о запасном ходе, никто!

Приближается ночь, по-прежнему горят костры, правда теперь почти на поляне Чайного домика. Вокруг нас высоты, а на них костры немецкие.

Ночь лунная, хотя небо не совсем чисто. Порой набегают темные тучи, проглатывают луну, гигантские тени ползут над вершинами.

Немцы обстреливают нас. Подходит дежурный:

- Как с кострами?

- Жечь!

Жечь вовсю!

Разведчики донесли: после полудня по тропе из Коккоз поднялись в лес здоровенные солдаты. На ботинках шипы, на плечах канаты, крючки. Это пришел батальон альпийских стрелков! Именно он уничтожил наших раненых и больных. Завтра, наверное, начнет бить по нам.

Жду деда.

Вот он трет над огнем руки, на бороде сосульки, но глаза озорные:

- Никогисенько там нема.

- Далеко дошел?

- На Ветросиловой був, ей-богу!

- Круто?

- Не дай бог!

Отпускаем деда.

- Ну что, Виктор? - спрашиваю я.

- Надо уходить.

- Дойдем, комиссар?

Вдруг он говорит совсем о другом:

- Что-то обязательно должно случиться.

- Что, например?

- Помню, как моя мать встречала меня после долгой разлуки. Говорила: "Я знала, что ты сегодня приедешь". - "Откуда могла знать?" - "А мне сон приснился". Ее сны - мечта о встрече с детьми. А у меня сон - встреча с Терлецким.

- Неужели надеешься?

- Такой не может пропасть, - горячо убеждает меня Виктор Никитович.

И я легко поддаюсь его убеждению. Еще бы!

Мы имели два мешка муки. Знали о ней я и комиссар. И потому, что знали, еще больше испытывали муки голода. Домнин страшно осунулся и однажды признался мне, что страдает галлюцинациями. Я предложил немедленно вытащить последний запас. Он отказался наотрез: