Николай Храпов - Счастье потерянной жизни т. 2

Много молился он об этом Господу, много передумал разных вариантов случайностей, но пришел, наконец, к одному заключению, что невеста ему изменила, и этим Бог развязал его с тем непосильным грузом, с каким он вошел в долгий, страдальческий путь. В один из дней Павел сел и написал своей невесте:

"Катя, прошло уже полтора месяца, как никакой весточки я от тебя не получаю и при всех вариантах, пришел к заключению, что, несмотря на твои заверения и обещания — ты мне изменила. Если бы ты это сделала в самом начале (хотя и больно бы мне было), то мы расстались бы с тобою друзьями, при самых добрых мнениях друг о друге. Теперь я должен тебе сказать, по справедливости: в тяжелое время ты оставляешь друга твоего и оставляешь бесчестно, в тяжелое время жизни ты будешь оставлена сама.

Возвращаю твои письма и фото, и со всей решительностью тебе заявляю, что между нами все покончено и навсегда. Павел."

В молитве он все это излил перед Господом, и Бог утешил его в этом переживании.

Лето подходило к концу и Павел усиленно молил Бога, чтобы Он избавил его от изнурительного труда.

Утром, на одном из разводов, Павел решил подойти к вольному прорабу с просьбой: не смог бы он предоставить ему труд полегче. Прораб побеседовал с ним и, убедившись в его грамотности и знании арматурного дела, поставил на монтаж железобетонного моста. Павел был очень рад этому, лишь бы отдохнуть от каторжной тачки.

На месте выяснилось, что прораб Петров оказался земляком Павлу, с Рязанской губернии, но сильным противником в вопросах веры в Бога. Яростно он нападал на юношу в беседе, стыдил и разубеждал его, пугая, и даже, с оттенком грубости, обзывал его, но на деле относился сочувственно, тем более, что Павел терпеливо опровергал его нападки, по работе оказывал ему большую помощь. Но, увы! Как только мост был сделан, его вновь отправили на "тачку".

Хотя Павел и отдохнул от нее, но после трех-четырех дней, прежняя слабость стала одолевать его. Усиленно, в посте и в молитве, он молил Бога об улучшении положения и был услышан.

В начале осени они расстались с Магдой, так как его взяли в управление на конторскую работу. Павлу эта разлука была очень тяжела.

Однажды, сидя в забое, он вместе со всеми отдыхал. Его, как систематически невыполняющего норму, поставили отдельно.

— В-л-а-д-ы-к-и-н! — услышал он вдруг издали голос нарядчика, — давай, бросай все, пойдем со мною, хватит гробиться в забое, поедешь в управление.

Павел совершенно ничего не понимал, но по дороге нарядчик объяснил ему:

— На фалангу пришел запрос из управления на чертежника Парулева, но сам знаешь, он ведь любовник Нинки Логвиной (Логвина Н.А. была начальницей соседней фаланги), а она, вместо него, договорилась с нашей Зинкой отправить тебя. Повезло тебе, парень, в городе, на штабной фаланге будешь жить. Только смотри, сам не подкачай.

Каплина в поселке расспросила его:

— Ты, парень, в чертежах-то чего понимаешь? С землемерием знаком немного?

— Нет, астролябию видел только в книге, в школе, а чертежи знаю только машиностроительные, — прямо ответил Павел.

— Да ты не будь простофилей, — начала Каплина, хотя и грубо, но как-то особенно покровительственно, беззлобно, так, как когда-то журила его бабка Катерина. — Вот тебе твой пакет с документами, иди, получишь себе денег на дорогу и паек, я тебе выписала, да шагай на станцию, на поезд. Билет не вздумай покупать, кондуктор с опером подойдут с проверкой, скажи, что БАМовец, и пакет покажи. В конторе, когда приедешь, не вздумай отвечать, как мне ответил — не знаю, не видел, то да се. Пойми, ты теперь лагерник, смело всем отвечай: "Умею, знаю, сделаю", и берись за все, хоть инженером поставят, понял?

Затем, пыхнув папироской, к полной растерянности Павла, подала руку на прощание и, проводив до переезда, крикнула ему в спину: "С Богом!"

Как-то недоверчиво встретил Павел эту неожиданную перемену в своей жизни. Как туманом подернуло перед ним его действительность. Выйдя на полотно железнодорожного пути со своим "традиционным" чемоданом, он неуверенно зашагал к станции, с опущенной головой. Ему почему-то казалось, что произошла ошибка, что вот-вот в спину грохнет трескучий голос Зинаиды Каплиной: "Ты куда? Вернись!" или, еще хуже того, из зарослей кустов, за рукавом болотной гущи раздастся выстрел оперативника из "секрета", и его, посчитав за беглеца, подстрелят, как облинялого весеннего зайчишку. В таком раздумье, он отошел 100–150 шагов от фаланги. Затем ботинки его застучали по бетону нового моста и он, как-то вздрогнув от неожиданности, остановился, оглянувшись назад. Павел нагнулся, с трудом разжал слипшуюся, почерневшую ладонь и поставил чемодан на краешек бетона. Здесь он месяц назад вязал арматуру на мостовом перекрытии, здесь он не раз смахивал навернувшуюся слезу в молитве. Позади не было никого, никто на него не кричал. Свежий, по-осеннему, ветерок приятно охлаждал, пылающее от волнения лицо, и обдавал знакомым запахом болотной прели. Далеко за фалангой, скальными выступами, сопка прижимала полотно пути к знакомой бахроме кустарника и Павлушкиному журчащему "Хорафу". Зеленой, побуревшей по-осеннему щетиной, торчала вершина знакомой сопки, которая, как строгий часовой, охраняла притулившийся у подножия поселок.

До слуха Владыкина донеслась гневная брань нарядчика и Зинаиды Каплиной, с которой она провожала в карцер, не вышедшего на работу заключенного, заболевшего, сверх положенного лимита. Потом умолкло и это. Слышно было, как мерно бухали, опрокидываясь в вагон тачки с глыбами обожженного камня на известь, и торопливо по трапу, сквозь облако известковой пыли, пробегали заключенные грузчики.

Во дворе у корейца Ли — директора известкового заведения, петух прокричал какую-то послеобеденную команду, чем оповестил проходящего наблюдателя, что здесь все в порядке; жизнь идет своим чередом.

Между постройками мелькнуло цветастое платье начальницы Зинаиды. Павел, при виде ее, вышел из раздумья о кошмаре, оставшемся позади, и задумался о ней. Ему было известно, как и всем лагерникам, что Зинаида Каплина, как и другие ее подруги-начальницы, была заключенной, что в первом отделении БАМлага на "Красной Заре" она окончила годичные курсы начальников, что сидит она за растрату, что в Москве ее ожидает муж и детки; здесь же она сошлась с рябым "опером" (тоже заключенным, и тоже окончившим, специальные на то, курсы). В голове у Павла никак это не укладывалось: как могла такая молодая, красивая женщина оказаться способной к таким диким, нечеловеческим поступкам — избивать больного человека, сквернословить неслыханной тюремной бранью, глумиться над обессилевшим, голодным заключенным. Вспомнил последние, только что высказанные слова участия: грубые, но с искоркой людской доброты. Эту искорку доброты ему так хотелось разжечь у нее в пламя. Ведь была же она доброй, нежной, любящей девушкой, женой, матерью. "Что делает порок, грех! Как способен он самое чистое, самое прекрасное превратить в мерзкое, ужасное, пагубное, и человек безвольно отдается этому, как бы не замечая. Да еще неизвестно, чем кончится эта жизнь, где и кто будет свидетелем ее последних дней, и какими они будут?" — при этих размышлениях Павлу представился самый ужасный конец Зинаиды Каплиной. А ведь, совсем недавно, он сам был близок к такому падению, как она. Но могущественная десница Спасителя остановила его в самое критическое время, вырвала из плена греха и страстей, когда оставался один шаг к потере целомудрия. Несомненно, что этому содействовали молитвы отца, матери, бабушки Катерины, наставления и особая любовь старичка Хоменко и всей церкви. А вот ее, видно, не охраняла ничья молитва, тогда как Христос умер и за нее. В сердце Павла вдруг вспыхнула к ней большая-большая жалость и чувство, неизведанной еще, но чистой, спасающей любви, какую он, читая Евангелие, видел у Христа к той поруганной женщине, которую привели к Нему фарисеи, с камнями в руках. Павел, как-то моментально, перевел взгляд свой на старую протоку, которая превратилась (с годами) из чистого, журчащего ручья в эту, покрытую ржавчиной, болотную трясину, от которой пахло прелью. Недалеко от этого болота стоял барак, в котором жила Зинаида Каплина. Ах, какое наглядное поучительное сравнение! Когда-то совсем недавно, жизнь Зинаиды Каплиной, возможно, протекала, как этот чистый, прозрачный мой "Хораф", где я на берегу часами находил наслаждение в молитвенном общении с Господом, а теперь он превратился в отвратительное, ржавое болото, на берегу которого она и поселилась. Уста Павла дрогнули и зашевелились в тихой молитве: