Бальзак. Одинокий пасынок Парижа - Виктор Николаевич Сенча
Когда в типографию приносят эту непонятную кляксопись (выражение всё того же Цвейга), там начинается настоящая суматоха: кто-то смеётся, а у кого-то (кому разбираться с этими иероглифами) сдают нервы. Журнал «Le Charivari» однажды написал, что ещё немного, и Бальзак начнёт «переводить полное собрание своих сочинений на французский язык».
Писатель Эдуард Урлиак[82], обожавший Бальзака как романиста, писал в «Le Figaro», что, получая назад корректуру, типография получала испещренный бесчисленными правками текст; причём из-за исправлений корректура делалась практически нечитаемой{242}.
Со временем сложнейшая работа с корректурой существенно расширилась: раз за разом Бальзак возвращается к переработке своих ранних трудов. Но зачастую для этой кропотливой работы просто не хватало времени.
«Я уже говорил, что Бальзак работал с трудом, – вспоминал Т. Готье. – Этот упорный литейщик раз по десять-двенадцать бросал в горн металл, не желавший с точностью заполнить форму; как Бернар Палисси, он сжег бы всю мебель, пол, даже потолочные балки, лишь бы поддержать огонь в своем очаге и не испортить опыт; самая насущная необходимость не могла заставить его опубликовать произведение, биясь над которым он не исчерпал всех своих усилий, – он дал миру замечательный пример писательской добросовестности»{243}.
По своему обыкновению, Бальзак вновь обращается к Зюльме Карро: «Вы мой читатель, вы, которой хватило мужества помочь мне выполоть сорняки из моих грядок, вы, кто увещевали меня стать лучше…»{244}
«Выпалывать сорняки» приходилось раз за разом. Однажды Оноре засел за своего «Луи Ламбера» и сильно расстроился, обнаружив там много разных ошибок. Нет, так дальше продолжаться не может, хлопнул по столу писатель, после чего был вынужден пригласить в помощь опытного грамматика.
«Навещая Лору, – пишет Г. Робб, – он взял с собой корректуру своего последнего романа. Две его племянницы, десяти и двенадцати лет, разрезали гранки и наклеили на большие листы бумаги, оставив много места для исправлений дядюшке Оноре. Под предлогом того, что помогает девочкам с французским, он велел им помечать ошибки, которые они находили, крестиками; затем он обещал объяснять им правила и тонкости грамматики. Иногда они заходили слишком далеко: “Племянницы стали пуристками и обсуждали текст, как мсье Шапсаль… раздуваясь от гордости, когда хозяин находил уместным исправить их”…»{245}
И так изо дня в день (или из ночи в ночь?). Что это – танталовы муки? Нет и нет! Древнегреческий царь-мученик здесь ни при чём. Согласимся с Моруа: труд Бальзака – это труд, достойный Прометея…
* * *
Ежедневная трёхчасовая работа над гранками, длившаяся до полудня, сильно изводила. Но в двенадцать дня с работой покончено, бумаги откладываются в сторону: обед. Теперь всё как у всех: у молочника, кучера, консьержа… у чиновника, полицейского и министра. Обед – святое, даже для Оноре.
Ох, как хотелось побаловать себя отличнейшим консоме с телячьей отбивной, запив обед превосходным бургундским… Но только не в такие дни, когда кипит работа! Сытный обед – коварный соблазнитель. Он враг таланта: еда расслабляет, соблазняя насытиться и крепко заснуть. Поэтому, когда много трудишься, обед должен представлять из себя всего лишь некий перекус: яйцо всмятку, большой бутерброд с гусиным паштетом. Далее – крепкий кофе; реже – обворожительный индийский чай.
Эдмон Верде уточняет: «В этот час он завтракал двумя сырыми яйцами, в которые обмакивал ломтик хлеба, запивая их только водою, и завершал эту скудную трапезу чашкой превосходного черного кофе все так же без сахара»{246}.
О чае Бальзака.
Принято считать (и мы об этом говорили), что, кроме кофе и столового вина, писатель ничего не пил. Однако, судя по воспоминаниям Альфреда-Франсуа Неттмана, Бальзак, этот большой выдумщик, был склонен к преувеличениям, и чай являлся второй составляющей всех напитков, к которым Оноре питал слабость. Причём относился к чаепитиям с не меньшим пиететом, чем к подборке кофейных зёрен и заварке кофейного напитка.
Как пишет Неттман, Бальзак, помимо кофе, имел пристрастие и «к своему чаю, который ему доставляли по суше из Китая, где его выращивали исключительно для китайского императора самые знатные мандарины и собирали, перед тем как сушить на солнце, юные девственницы»{247}.
Его дополняет Леон Гозлан: «Этот чай, тонкий, как латакийский табак, желтый, как венецианское золото, безусловно, оправдывал похвалы, коими сдабривал его Бальзак, прежде чем дозволить вам его отведать; но поистине следовало подвергнуться своего рода посвящению, дабы удостоиться права на дегустацию. Он никогда не предоставлял такого права профанам; мне самому не каждый день доводилось пить этот чай. Бальзак лишь по большим праздникам вынимал его из камчадальской шкатулки, в которую он был заперт, как реликвия, медленно разворачивал обертку из шелковистой бумаги, испещренную иероглифами. И начинал, каждый раз с тем же удовольствием для себя и для нас, рассказывать историю этого знаменитого золотого чая. Он созревал под солнцем для одного лишь китайского императора, говорил Бальзак, мандарины самого высокого ранга обладали фамильной привилегией поливать и холить его кусты. Собирали его на рассвете юные девственницы и с песнями слагали к стопам императора. Только в одной из провинций Китая произрастает сей волшебный чай, и эта священная провинция доставляет всего несколько его ливров императорскому величеству и старшим сыновьям августейшего дома. В минуту щедрости китайский император в виде особой милости послал караваном несколько щепоток этого чая русскому царю; и через министра этого самодержца, его посла во Франции, Бальзак получил чай, коим, в свою очередь, угощает нас. Последняя посылка, та, в которой содержался золотой чай, подаренный Бальзаку г-ном Гумбольдтом, едва не затерялась в пути. Она была окроплена человеческой кровью. Киргизы и ногайские татары напали на русский караван на обратном пути из Китая, и только после очень долгого и упорного сражения она достигла Москвы – пункта назначения. Как видите, это был некий чай аргонавтов… Бальзак утверждал, что если три раза напиться этого золотого чая, то окривеешь; если напиться шесть раз – ослепнешь; придется обращаться к врачам. Поэтому, когда Лоран-Жан готовился выпить чашечку этого чая, достойного самых волшебных страниц “Тысячи и одной ночи”, он говаривал: – Рискую глазом, наливайте!»{248}
Следует заметить, чай для Бальзака – это отнюдь не передышка. Чайная церемония не может
