Анри Труайя - Александр I

Вернувшись в Петербург, Александр утверждает приговор военного трибунала, судившего бунтовщиков Семеновского полка. Солдаты и офицеры, признанные непричастными к бунту, распределены по разным гарнизонам, несущим службу на окраинах, чтобы там поразмыслить о преступлении своих однополчан. Что до зачинщиков, то суд постановил: «Государь Император, приняв в уважение долговременное их содержание в крепости, равно и бытность в сражениях, Высочайше повелеть соизволил: избавя их от бесчестного кнутом наказания, прогнать шпицрутеном каждого через батальон по 6 раз и потом отослать в рудники».

Покарав этих несчастных, Александр с облегченной душой пишет Голицыну: «Я вполне отдаюсь Его предрешениям, и Он один всем руководит, так что я следую только Его путями, ведущими лишь к завершению общего блага». Он тем более убежден в своем праве быть непреклонным, что по всей Европе всходят семена революции: в том же году в Париже убит герцог Беррийский, год назад в Германии заколот студентом писатель Коцебу, слывший агентом русского правительства; в Испании, в Италии усиливается брожение умов. Александр боится, что зараза перекинется в Россию. С возрастающей подозрительностью он следит за интеллектуальной и светской жизнью своей столицы.

После окончания войны вновь гостеприимно распахнулись двери особняков. Каждый вечер русская знать съезжается в один из княжеских дворцов, и вереница экипажей выстраивается вдоль всей улицы. В парадных залах, в салонах в сиянии тысячи свечей усыпанные бриллиантами красавицы танцуют с одетыми в парадные мундиры и увешанными орденами кавалерами. На тех, кто кружится под звуки оркестра, редко можно увидеть фрак. В стороне, за карточными столами располагаются игроки, не обращающие внимания на гром музыки. «Из ста домов в девяноста домах играют, – пишет генерал Михайловский-Данилевский. – Едва я успевал поклониться хозяйке, карта уже находилась в моей руке. На званых обедах перед столом садились за вист и игрою занимались не только люди в летах, но и молодые».

Другое безумство, охватившее петербургское общество, – театр. Театральные залы переполнены. Зрители, заполнившие ложи, раскланиваются друг с другом, ожидая поднятия занавеса. Лорнеты, веера, ленты, звезды, эполеты и диадемы сверкают и переливаются в огнях люстр, слепит глаза золотое шитье туалетов разряженной публики. Молодые офицеры вытягиваются, завидев генерала, пробирающегося к своему креслу. У каждого зрителя есть свой кумир среди танцовщиц, певиц и актрис. Правительство поощряет этот род развлечений: те, кто загораются от взмаха кисейной юбочки или россыпи вокальных арабесок, не станут заниматься политикой.

Но кроме невинных и приятных зрелищ, вроде балетов Дидло, на которых зрители рукоплещут танцовщицам Колосовой и Истоминой, комических опер, в которых блистают знаменитые певицы мадам Данжвилль-Вандерберг и Каталани, или французских водевилей и русских комедий, есть род деятельности, не поддающийся контролю, – творчество поэтов. Поэты наделены духом независимости, обуреваемы тысячью разных фантазий и тем более опасны, что их сочинения далеко не всегда напечатаны, а ходят по рукам анонимно, переписанные в сотни экземпляров. Молодые литераторы объединяются в пародийное литературное общество «Арзамас», на собраниях которого превозносятся литературное новаторство и обновление языка в противовес «Беседе» Шишкова, придерживающейся архаической традиции в литературе. Среди членов «Арзамаса» рядом с прославленным поэтом Жуковским, признанным главой русского романтизма, мелькает силуэт юноши с курчавыми волосами, толстыми губами и вдохновенным взором – Александра Пушкина, по материнской линии происходящего от «арапа Петра Великого». Его эпиграммы на светских львов и высших сановников заставляют до слез смеяться его собратьев на этих веселых вечерах. Быстро освободившись от влияния французской литературы, Пушкин вскоре ослепит современников оригинальностью своего истинно национального гения. Его окружают именитые литераторы старшего поколения: Карамзин, автор монументального труда «История государства Российского», поэт-патриот Глинка, баснописец Крылов, наконец, комедиограф Грибоедов, комедия которого «Горе от ума» запрещена к постановке, но известна по бесчисленным рукописным копиям. Множество ходит по рукам и читается тайно. Поистине можно подумать, что гонения властей возбуждают гений писателей. В Петербурге, как и в Москве, умственная жизнь кипит, перья летают по бумаге. Обществу «Арзамас» наследует общество «Зеленая лампа». На его собраниях говорят о литературе, о женщинах, немного о политике. Более серьезно настроены члены философского общества «Архивные юноши», члены которого – мечтатели в душе – изучают труды Шеллинга. Во время своих дискуссий, увлеченные проектами лучшего будущего своей страны и всего человечества, они забывают о пошлости повседневной жизни.

Все эти бросаемые на воздух слова точно передаются Аракчееву его шпионами. Аракчеев докладывает о них Александру и торопит его ужесточить полицейский надзор и цензуру. В 1818 году особому комитету, созданному при Министерстве народного просвещения, предписано согласовать преподавание всех наук с верой в Бога и принципом самодержавной власти.

Главная цель комитета – запрещать сочинения, которые «противоречат христианству», устранять из книг по естественным наукам «все пустые и бесплодные предположения о происхождении и изменении земного шара», а из медицинских трактатов все то, что «унижает духовную природу человека» и «Божественное предопределение». По приказу Комитета сожжено множество томов, много иностранных книг задержано на границе. Запрещены произведения, где упоминаются, хотя бы и не прямо, либеральные институты или народные движения, например «Политика» Аристотеля, «Десять лет изгнания» мадам де Сталь и даже «Поэтические мечтания» Ламартина, чтением которых заполняла свой досуг императрица Елизавета. Небольшая брошюрка об опасности употребления в пищу некоторых видов грибов запрещена потому, что «грибы – постная трапеза православных». Тот же цензор подверг разносу бездарную поэму неизвестного автора как нечестивую. Стихотворец воспевает «небесную улыбку» своей избранницы, ждет у ее ног, когда будут услышаны звуки его лиры, и заключает: «О, как бы я желал всю жизнь тебе отдать!» Цензор возражает: «Женщина недостойна того, чтобы улыбку ее называть небесной; грешно и унизительно для христианина сидеть у ног женщины, и, если он отдаст свою жизнь женщине, то что же останется Богу?» Другому стихотворцу, написавшему: «О, как бы я желал пустынных стран в тиши, Безвестный, близ тебя к блаженству приучаться», цензор возражает: «Таких мыслей никогда развеивать не должно; это значит, что автор не хочет продолжать своей службы государю для того только, чтобы всегда быть со своею любовницей; сверх сего к блаженству можно только приучаться близ Евангелия, а не близ женщины».