Константин Симонов - Разные дни войны (Дневник писателя)
Меня в тот вечер раздражал этот разговор. Отчасти потому, что я сам любил честную актерскую игру в честных трех театральных стенах, но главное все же было не в этом, а в том, что мне казались нелепыми все эти разговоры о синтетическом театре, об отмирании или выживании театра и вообще споры об искусстве. Он говорил обо всем этом искренне, увлеченно, почти как одержимый, и я чувствовал, что все его интересы, помыслы, чаяния - все осталось там, за пределами войны. До войны ему, в сущности, нет никакого дела. У него только одна Мысль - чтобы война поскорее кончилась и он мог опять заниматься своим синтетическим театром. Он еще не ощутил войну как бедствие, ему она просто мешала. Спорить с ним мне казалось бесполезным. Даже не хотелось возражать ему. Я молчал, а он еще долго говорил на эту тему...
Перечитав в дневнике сердитое место о режиссере Лифшице с его показавшимися мне тогда нелепыми разговорами о синтетическом театре будущего, я попробовал разыскать в Морском архиве следы этого человека, и то, что я узнал о нем, вступило в психологический контраст с моими записями.
Александр Соломонович Лифшиц продолжал оставаться руководителем Театра Черноморского флота до декабря 1943 года. Кто знает, может быть, и тогда, в разгар войны, мысли о синтетическом театре будущего продолжали волновать его? Однако вопреки несправедливо сказанному о нем в моем дневнике эти мысли не мешали Лифшицу думать о войне. В политдонесении начальника политотдела Азовской военной флотилии, датированном декабрем 1943 года, рассказывается об операции, во время которой погибло несколько мелких кораблей - мотобаза, понтон, мотобот и два катера: "С 7 по 10 декабря 1943 года сторожевой корабль МО-04 выполнял боевую задачу по снятию десантных войск Приморской армии из города Керчь, район Митридат...
10 декабря сего года, продолжая выполнять поставленные Командованием флотилии задачи, катер находился в Керченской бухте. Действуя в этом районе, катер подорвался на мине.
Личный состав во время катастрофы находился на палубе, за исключением радиста и режиссера политуправления Черноморского флота капитана Лифшица, которые погибли, а остальной личный состав был подобран нашими катерами.
Во время взрыва и после него на катере паники не было. Командир катера капитан-лейтенант Аксиментьев Степан Михайлович, начальник штаба операции капитан-лейтенант Дементьев Михаил Владимирович вели себя исключительно мужественно и смело..."
Прочтя это, я написал С. М. Аксиментьеву.
Вот выдержка из его ответного письма: "...9 декабря, перед новым заданием, ко мне подошел начальник политотдела бригады кораблей тов. Денисенко (он погиб под Керчью) и представил мне тов. Лифшица А. С., последний попросил рассказать ему о том, как прошла высадка десанта. Честно говоря, я более двух суток не спал, к тому же предстояла и третья бессонная ночь. Тогда я сказал: "Тов. Лифшиц, у нас нет времени, да и рассказчик я неважный. Пойдемте со мной в операцию, и вы увидите своими глазами". Он охотно согласился..."
Думается, что вся эта история имеет прямое отношение к существовавшей тогда, так же как и сейчас, проблеме: художник и время.
Время было военное, и капитан-лейтенант Аксиментьев был прав, пригласив режиссера флотского театра посмотреть своими глазами, что такое высадка десанта. И режиссер правильно поступил, согласившись. А все остальное - дело случая, на этот раз трагического.
* * *
...На следующий день после моей второй встречи с контрадмиралом Елисеевым мы в девять утра переправились через Севастопольскую бухту и высадились на базе подплава. У пирса рядом с другими стояла и та лодка, на которой я должен был идти в поход. Это была большая лодка крейсерского типа. Командир дивизиона подводных лодок представил меня командиру лодки капитан-лейтенанту Полякову и его помощнику старшему лейтенанту Стршельницкому, под опеку которого я поступил.
Мы прибыли на базу в девять утра, а отплыли лишь в середине дня. Все это время было занято последними приготовлениями к походу. Лодку тщательно подготовляли, ибо плавание предстояло серьезное и дальнее.
- Пойдем к румынам, - не уточняя подробностей, сказал мне Стршельницкий.
Яша за два часа успел сфотографировать всех, кого ему было нужно, начиная от командира и кончая наводчиком зенитного пулемета. А я тем временем тихо сидел на мостике, наслаждаясь дневным светом, и смотрел на Севастопольскую бухту, необычайно оживленную, с беспрерывно сновавшими по ней катерами и кораблями. В тот день, помню, Севастополь показался мне красивым, как никогда, быть может, потому, что меня охватывала тревога перед предстоящим походом и с непривычки было страшно.
Наконец часа через три нас обоих пригласили спуститься в лодку, зазвонил колокол, означавший сигнал срочного погружения, и лодка примерно на полчаса погрузилась в воду. Как нам объяснили, ее проверяли. Через полчаса мы снова всплыли.
До окончательного отплытия оставались считанные минуты.
К борту причалил катер с командиром бригады подводных лодок. Командир принял рапорт от Полякова о готовности лодки выйти в поход, пожал ему руку, пожелал доброго пути и спустился по трапу на катер. Яша, обняв меня, тоже слез по трапу, еще долго махал мне с катера рукой. В последнюю минуту он все-таки спросил у командира бригады, нельзя ли и ему отправиться в поход. Но тот быстро и категорически отказал, заявив, что и одного лишнего человека не полагается брать на лодку, а о двух не приходится и говорить.
Едва успел скрыться катер, как мы тоже двинулись. Как и в прошлый раз, когда мы уходили на тральщике в Одессу, буксир открыл перед нами первую боновую сеть, преграждавшую ход в бухту вражеским подводным лодкам, потом закрыл ее за нами и только после этого открыл вторую боновую сеть. Вскоре Севастополь стал скрываться из виду.
В первые же два часа моего плавания на подводной лодке выяснилось, что у подводников своя система ознакомления вновь прибывшего с устройством лодки. Хотя мы шли на большой лодке типа "А", мне казалось, что на ней очень тесно. Бесконечное количество приборов, труб, каких-то медных шлангов, клапанов, рычагов. Наконец, узкие люки, ведущие из отсека в отсек. Все это без привычки делало лодку почти непроходимой.
Система моего знакомства с ней заключалась в следующем простом способе. Когда я ударялся обо что-нибудь головой, плечом, носом, ногой или какой-нибудь другой частью тела, ближайший подводник с невозмутимым лицом говорил: "А это, товарищ Симонов, привод вертикального руля глубины", "А это клапан вентиляции". А когда я, не заметив, что люк открыт, шагнул и провалился до пояса в аккумуляторное отделение, старший помощник Стршельницкий сначала сказал: "А это аккумуляторное отделение", - и только потом протянул мне руку, чтобы я мог вылезти из этого отныне знакомого мне отделения.
