Илья Бражнин - Сумка волшебника

Такова блоковская «Незнакомка», в которой глазу, обречённому привычным представлениям, и уму, притуплённому заурядными знакоместами, всё внове и всё в радость. Она наново рождает наши чувства, наделяет жадной и острой пристальностью и несравнимо против обычного расширяет поле нашего зрения. Это жаркий толчок крови под самое сердце и зовы в незнаемые странности, живущие за нашими знаемыми обыденностями. Это прикасание к «глухим тайнам» Прекрасного и приглашение к путешествию в «очарованную даль».

Если, упаси боже, вы не ощутите этих негаданных прикасаний, не почувствуете этих колдовских очарований, не услышите этих призывных труб, вы рискуете остаться перед лицом Прекрасного глухонемым и слепо-недвижным, а это великое несчастье. Бойтесь его. Бегите его. Бегите в поэзию. Избавление от страшной всякому живому глухослепонемоты привычного — там, в поэзии, в зовах и звучаниях её, в пристрастиях и странностях, в странностях особенно.

Вы, может статься, замечали, что хороший педагог — всегда немного странный нам педагог, а хороший врач — это немного странный врач. Нетрудно понять, почему оно так. Врачевание — это ведь всегда немного психологическое шаманство, а воспитание — непрерывный психологический эксперимент, цель которого — взять в плен воспитуемого и лепить в нём нужное по душевному умению своему. Странное же — отличнейший инструмент при этой лепке, потому что оно поражает воображение, а отсюда один шаг до любого преображения.

Подобно хорошему врачу и хорошему педагогу, хороший поэт, как и сама поэзия, всегда со своей особой страннинкой. Эта страннинка — как соль в пище, как запах земли, примешивающийся к любому аромату любого цветка, любой травинки. Она изначально присуща поэзии.

Блоковскую «Незнакомку» эта страннинка пронизывает насквозь, животочит в каждой строке её, как сок берёзы весной. Проглядите, переберите эти строки, как музыкант перебирает струны своего инструмента, и вы тотчас уловите звучание их, звучание особое, неповторимо своё, обострённое до той страннинки, которая пленяет сразу и навсегда, приковывает к себе неотрывно, как прикован взгляд поэта к явленному ему колдовству, когда он в пошлой ресторанной одури вдруг замечает, как

Девичий стан, шелками схваченный,В туманном движется окне.

С этого мгновения пристальная прикованность к явленному уже ни на мгновение не оставляет поэта. Он следит за каждым движением её. Он заворожённо отмечает про себя, как

... И медленно пройдя меж пьяными,Всегда без спутников, одна,Дыша духами и туманами,Она садится у окна.

Неведомый фантом вдруг вошёл в обычный мир, всему новое движение, принёс с собой новые запахи, новые краски, словно даже веяния какого-то иного времени.

И веют древними поверьямиЕё упругие шелка,И шляпа с траурными перьями,И в кольцах узкая рука.

Но это не всё. Надо ещё и ещё смотреть, следить, околдовываться.

И странной близостью закованный,Смотрю за тёмную вуальИ вижу берег очарованныйИ очарованную даль.

Что за строки! Что за удивительные строки! В каждой, по-своему особой, по-своему же развёртывается поражающая картина волшебств и очарований.

Где же они зачинаются — эти пронзающие душу открытия глаз и сердца? Может быть, изначальное — вот это:

И странной близостью закованный...

Ну да. Ну конечно же. Это прежде всего. Близость — это прежде всего. Близость обязательна для пристальности. Надо почувствовать себя близким материалу, чтобы завидеть его, пролучить поэтическим рентгеном. Это то же, что «родственное внимание» Пришвина, обязательное для глядения в природу и чувствования её.

Но близость блоковская не просто близость, а «странная» близость. И только тогда, когда, вооружённый и устремлённый этой «странной близостью», смотришь «за тёмную вуаль», тогда только и можно увидеть и «берег очарованный и очарованную даль». Без этой «странной близости» к материалу очарованных далей поэзии не разглядишь. Это не будет тебе дано. И только с ней и может поэт и человек почувствовать и, почувствовав, сказать:

Глухие тайны мне поручены,Мне чьё-то солнце вручено...

И это чьё-то уже не чужое. Поэт так глубоко вошёл в чужой мир, что этот чужой мир вошёл в него самого, стал его миром. И страусовые перья, которые качаются на тулье шляпы, и глаза, которые чуть мерцают за тёмной сеткой вуали, уже не те и не там.

И перья страуса склонённыеВ моем качаются мозгу,И очи синие бездонныеЦветут на дальнем берегу.

Как перья страуса переместились со шляпы в самый мозг поэта, как глаза, даже неразличимые вблизи за сеткой вуали, различились, стали «синими бездонными» и уже «цветут на дальнем берегу»?

Как же случаются эти удивительные превращения, эта игра очарования, эти изменения ракурсов, эти смещения в пространстве и времени, эти замены качеств новыми и совершенно своими? Где ключ от этого таинственного ларца с бесценными и странными сокровищами? Да вот же он:

В моей душе лежит сокровище,И ключ поручен только мне!

Вот награда за огромный труд, за напряжённое и истощающее до изнеможения колдование. Эта награда — богатство души, в которой «лежит сокровище».

Эта награда — безраздельное право владения ключом от этого сокровища, который «поручен только мне». Эта награда — весь новооткрытый странный мир с его глухими тайными и очарованными далями, прекрасно-странный мир, который так неимоверно трудно разглядеть за повседневной «пылью переулочной» и ещё трудней дать ему новую и странно прекрасную жизнь.

Об этом думаю не я один, и не только мои современники. Задолго до нашего времени, почти четыреста лет тому назад, английский философ-материалист Фрэнсис Бэкон сказал: «Не существует истинно прекрасного без некоторой доли странности».

Доля странности в мире поэтического — очень весомая доля и необходимейшая составная поэзии. И самая странная черта этой странности состоит, может статься, в том, что она не отъединяет поэта от мира жизни живой. Своезначность поэтической речи, её особый строй и обычай, каким верен был всю жизнь Александр Блок, не помешала ему в трудные дни родины предостеречь своих сограждан:

Революционный держите шаг!Неугомонный не дремлет враг!

Странный мир — это чудо преображения мира вседневного. Это чудо поэзии, без которого поэту жить невозможно. Явление его душе странного мира неотвратимо. Оно есть — неизбежность.