Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов
И все же, как бы критически Тютчев ни относился к себе, особенно в этот период жизни, он оставался всегда поэтом возвышенно-сдержанным в чувствах. Терзающие его страдания воплощались в тех или иных поэтических образах, далеких от профанации чувств и менее всего походивших на выставку показа «сердечных язв».
В стихотворении «О, этот юг, о, эта Ницца!..» трагизм внутреннего состояния души передан через сравнение с подстреленной птицей. Страдающее «Я» как бы спряталась за поэтическую ширму, и это перевело всю проблему из индивидуально-неповторимого переживания в общечеловеческий контекст жизни и смерти.
Сравнения, метафоры, символы — все это инструменты художественности, которые в руках мастера превращались в факт настоящего искусства. Прозаик Толстой и поэт Тютчев в совершенстве владели этим мастерством. Но им было ведомо еще одно таинство подлинного художества — умение создавать трагизм жизни без всякого излишнего напряжения, без ахов и вздохов, заламывания рук и моря слез. Когда во Франции впервые была опубликована сцена смерти Анны Карениной, читающая публика обвинила писателя в жестокости: красивая женщина под колесами поезда — и ни слова сочувствия, ни одной пролитой слезы. Но Анна не Госпожа Бовари. Потребовались десятилетия, чтобы по достоинству оценить мастерство Толстого при описании трагической смерти красавицы-женщины. Такой же трагизм присутствует и в стихотворении Тютчева. Толстой не мог не почувствовать сдержанности и проникновенности поэтической интонации. Восклицательный знак, быть может, есть не что иное, как свидетельство эстетического родства двух великих художников.
ТК (Тютчевское. Красота)
С. 120. «И гроб опущен уж в могилу…». 1830-е. Т.К
И гроб опущен уж в могилу,
И все столпилися вокруг,
Толкутся, дышат через силу…
Спирает грудь тлетворный дух.
И над могилою раскрытой,
В возглавии, где гроб стоит,
Ученый пастор сановитый
Речь погребальную гласит:
Вещает бренность человечью,
Грехопаденье, кровь Христа, —
И умною, пристойной речью
Толпа различно занята, —
А небо так нетленно-чисто,
Так беспредельно над землей,
И птицы реют голосисто
В воздушной бездне голубой.
Из Воспоминаний В. И. Алексеева:
«Стихов Лев Николаевич не любил. < …>
Однако он очень любил читать стихотворения Ф. И. Тютчева. Раз он привез из Москвы в подарок мне стихотворения Тютчева и особенно хвалил и часто декламировал два из них:
И гроб опущен уж в могилу, И все стоят вокруг…
Молчи, скрывайся и таи И чувства, и мечты твои…»[135]
Опущенный в могилу гроб, «тлетворный дух», привычная погребальная речь ученого сановитого пастора, занятая своими разговорами толпа. Все обыденно. Видимо, и жизнь умершего человека тоже была обыденной. Над всем этим действом простирается «нетленно-чистое» беспредельное небо, повсюду «реют птицы голосисто». Две бездны — могильная и небесно-голубая — окаймляют «бренность человечью», но живой душе легче дышать «в воздушной бездне голубой», ей ближе Красота мира.
Земное и небесное начала образуют жизненное пространство многих поэтических шедевров Тютчева. Но и у Толстого «Земля и Небо» — два полюса мироздания, соединяющая их вертикаль проходит через «ум сердца» многих героев.
«Запах полыни», зовущий князя Андрея, припасть к земле, чтобы спасти себя от смерти, и ложность гордыни, приведшей к ранению; «высокое», «серое», «постоянно изменяющееся», вечное небо и осознание раненым князем Андреем ничтожности своей гордыни и своего тщеславия перед ним.
В плену, сидя на мужицкой телеге, после сближения с христианином и крестьянином Каратаевым, Пьер сквозь уходящие после грозы тучи всматривается в далекие звезды и вдруг приходит в состояние потрясения и бунта против земных оков:
«Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня? Мою бессмертную душу! Ха, ха, ха! — смеялся он с выступившими на глаза слезами. <…>
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. „И все это мое, и все это во мне, и все это я! — думал Пьер. — И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!“» (12, 105–106).
Близок к кантианской ситуации(«звездное небо в алмазах, нравственный закон в душе») финал «Анны Карениной»: Левин, осознавая нравственный закон в душе, видит над собой звездное небо и понимает, что ничто не властно над его волей делать добро.
С. 152. «Кончен пир, умолкли хоры…». 1850. Т.К.
Подчеркнута строчка во второй строфе «С тускло-рдяным освещеньем»
Кончен пир, умолкли хоры,
Опорожнены амфоры,
Опрокинуты корзины,
Не допиты в кубках вины,
На главах венки измяты, —
Лишь курятся ароматы
В опустевшей светлой зале.
Кончив пир, мы поздно встали:
Звезды на небе сияли,
Ночь достигла половины…
Как над беспокойным градом,
Над дворцами, над домами,
Шумным уличным движеньем,
С тускло-рдяным освещеньем
И безумными толпами, —
Как над этим дольным чадом,
В черном, выспреннем пределе,
Звезды чистые горели,
Отвечая смертным взглядам
Непорочными лучами!
По тональности стихотворение близко к пушкинскому «Пиру во время чумы». Только в отличие от маленькой трагедии, где пир — вызов смерти, в стихотворении пир — апофеоз плотского существования человека. Плотское буйство вызывающе отвратительно:
Опорожнены амфоры,
Опрокинуты корзины,
Не допиты в кубках вины,
На главах венки измяты…
Сон пирующих и «ароматы в опустевшей светлой зале». Пока они спят, жизнь идет своим чередом. Проспав ее, они осознают, что слишком поздно
