Александр Архангельский - Александр I

Наконец — о чем речь уже шла — мысли царя следовало перенаправить из Европы в Россию, припугнуть его внутренней угрозой, понудить к резким шагам и превентивным мерам. Эту цель полностью разделяла противная партия; на том — пока — можно было и помириться с верными аракчеевцами. Вчера было рано, завтра будет поздно; ей, гряди отче Фотие, старый ратоборче!

И Фотий грянул.

ПОБОРНИК ЦАРЕЙ

Голицын роковым образом обманулся в своих расчетах.

Митрополит Серафим и впрямь был «муж прост». Но вполне сложен был граф Аракчеев, который до поры до времени предпочитал оставаться в тени. И Фотий, несмотря на всю свою некнижность, тоже оказался отнюдь не простецом. Очень скоро стало ясно, что быть голицынским тараном он не намерен. Напротив того, сам отводит «князю-наперснику» вполне «орудийную» роль. Если тот целил в международных масонов, чтобы рикошетом попасть во внутренних врагов священного порядка, то Фотий ограничиваться этим не собирался. Перед ним стояла глобальная задача, сопоставимая с той, что позже встала перед бактериологом Пастером: раз и навсегда привить человечество от сибирской язвы иллюминатства, отраслями которого он считал не только вольных каменщиков, но и лютеран, и католиков, и библеистов. С тайных обществ следовало лишь начать, потом предстояло приняться за инославных гастролеров, чтобы в итоге добраться до корня всех зол, до возлюбленных князем обществ — библейских.

Потому уже во время первой встречи он постарался полностью овладеть княжей волей: дабы Голицын «рад был делать все, что Фотий внушал». А затем попробовал отсечь от Голицына главного русского революционера и злоумышленника — архиепископа Московского Филарета, который, по мнению Фотия, «многолетно имея доверие у князя, не токмо не направлял его сердце в пользу святой церкви и благочестия, но при его влиянии на князя, содружестве, все секты, все нововведения и прочие соблазны князь делал, самого Государя вовлекал время от времени в большие заблуждения, и Россия потоплялась от зловерия». Примечая, что Филарет, «когда где» с ним «сретался, то вид лица имел даже изменен», Фотий толковал это так: архиепископ Московский, «видев уклонение князя от себя к митрополиту более, имел зависть и неудовольствие к Фотию».

Так часто бывает: борец против заговора (настоящего ли, мнимого ли) сам начинает действовать как заговорщик; вычисляя изощренный ход мысли своего врага, сам попадает в трясину детективной логики; видит в людях не то, что они есть, а то, чем они могли бы быть — если бы и впрямь затевали нехорошее. Фотию и в голову не приходило, что противная сторона способна испытывать другие чувства, кроме зависти. Что московский владыка просто-напросто понял, куда клонится чаша государственных весов — и к чему приведет кометообразное вторжение новгородского игумена в пределы столичного небосвода. Что не покровительство Голицына он опасается потерять, а страшится погубить дело христианского просвещения послепетровской России, великое дело ее новой катехизации, значит, лишиться последней надежды покинуть «предместия Вавилона». Что же до Фотия лично, то архиепископ Филарет не мог не знать от Голицына о беспрестанных видениях отца игумена, во время одного из которых некто в образе святого Георгия Победоносца пропел ему прижизненный акафист: «…яко пленных свободитель, и нищих защититель, немощствующих врач, царей поборниче». И уж почти наверняка ему было известно, что смиренный архимандрит не сразу согласился на встречу с русским царем, «скорбя в сердце на него за тяжкие заблуждения и соблазны, святой Церкви учиненные». Филарет же, при всей своей «учености», твердо держался древнего правила, о котором поборник Святой Руси Фотий запамятовал. А именно: особа государя, яко помазанника Божия, священна, и кто кроме великих святых может решать, достоин ли самодержец свидания? Фотий решал — стало быть, кем он себя делал? Было от чего меняться в лице.

Пушкин заканчивает черновую редакцию стихотворной сказки «Царь Никита и сорок его дочерей».

Пушкин говеет.

Дела по Коллегии иностранных дел поручено единолично исправлять графу Карлу-Роберту Васильевичу Нессельроде. Граф Каподистрия поселяется в окрестностях Женевы.

«…удалился бы в какой-нибудь уголок, и жил бы там счастливый и довольный, видя процветание своего Отечества и наслаждаясь им…»

Впрочем, в 1827 году он станет первым президентом освобожденной Греции, чтобы в 1831-м погибнуть за нее.

Но в конце концов поборник царей снизошел к монаршей немощи.

5 июня 1822 года, в день памяти святого князя Феодора, брата святого Александра Невского (мощи Феодора, между прочим, первоначально были погребены в Новгородском Юрьевском монастыре), знаменательная встреча произошла.

До ее начала князь Голицын пригласил Фотия к себе, чтобы направить его гневные мысли в нужное речевое русло; наивный! Фотий даже союзного ему митрополита Серафима слушать не стал, воскликнув: «Владыко святый! я не знаю, что царь будет говорить мне и как, а потому учиться не могу, что говорить и как заранее: даждь лучше мне образ в благословение для царя». Так что покуда Голицын наставлял, Фотий, опустив глаза, «слагал на сердце своем, какая вина, что князь старается наставлять его, помыслил, что верно князь опасается, дабы чего о делах церкви не сказал царю Фотий по своей ревности».

А что же Александр Павлович? Догадывался ли он о скрытых намерениях — и самого сугубого министра, и его коварного гонца? Вряд ли; скорее всего, он ожидал очередного прославившегося духовидца, рассчитывал на волнующее и ни к чему не обязывающее парение в светящемся молитвенном тумане, как было некогда с госпожой Криднер, или — в 1818 году — с квакерами. А может быть, он и впрямь надеялся найти бескорыстного праведника, что откроет ему сокровищницу богознания, развеет его полное духовное одиночество, наполнит его душевную пустоту. Именно о страшном религиозном одиночестве он будет говорить в 1823 году с невольным оппонентом Фотия, отцом Феодосией Левицким: «что он не видит и не знает таковых духовных и облагодетельствованных свыше людей, посредством коих… великие дела Христовы в сем мире благонадежно совершаться бы могли; а только известны ему и под одеждою духовною почти все служители Христовы, плотские и земные, к оным весьма неспособные».[271]

И потому особенно сильно подействовало на него нервно-профетическое поведение Фотия. Войдя в царские покои, тот начал быстро-быстро крестить все вокруг, даже стул, царем предложенный, как бы прозревая повсюду толпища бесов, что окружают монарха. Вместо ожидаемого молочно-зыбкого тумана в комнату ворвалась молниеносная гроза — и разговор пошел не об озарениях и созерцаниях, но об угрозах и опасностях. И без того растревоженный началом аудиенции, государь и вовсе пришел в трепет, услышав: