Павел Анненков - Жизнь и труды Пушкина. Лучшая биография поэта

Читатель, вероятно, заметил, что некоторые из приведенных нами стихотворных фраз принадлежат уже к известной поэтической деятельности автора; так, обозначенная цифрой IX — к ряду антологических его произведений, писанных в Крыму, а XII, может быть, — к тем лирическим песням, в числе которых считается «Заклинание». Но есть между ними и такие, которые не тронуты с минуты их изложения. Пушкин, вероятно, забыл об них, вместе, может быть, с чувствами, возбудившими поэтическую мысль. Поблеклые от времени и пренебреженные самим автором, они сохранились в бумагах его, как сохраняется у знаменитого художника старый рисунок его, на который, при случае, он бросит взгляд с участием…

К третьему отделу заметок мы относим все стихотворные фразы, записанные Пушкиным на лету, для печати. Они уже не относятся к какому-либо впечатлению извне или к душевной его повести, а представляют только подробности, орнаменты, части созданий, замышленных в тиши кабинета. Работающая фантазия поэта тотчас помечала оборот или идею, мелькнувшие в голове, для употребления их в дело, когда наступит час творчества. К некоторым он сам приложил указания, куда следует отнести их, а другие очертил кругом, отделявшим их от всего написанного рядом. Значительное количество таких заметок рассеяно по разным местам всей его кипы бумаг. (По расчислению философических таблиц. «Евгений Онегин». Песнь VII)

Как нянька бедная,За вами я слежу.

Порой воспоминаньеКак тень опять бежит ко мне……Грызет мне сердце в тишине.

В пещере тайной, в день гоненья,Читал я сладостный Коран;Внезапно ангел утешенья,Влетев, принес мне талисман —

Без труда можно было бы увеличить объем этого отдела, в котором записаны первые проблески поэтических идей или оборотов, развитых впоследствии автором их, но цель, какую имели в виду, достигается и этими немногими приложениями.

Весьма значительную часть в отрывках составляют все те переводы иностранных поэтов, все те подражания им, посредством которых Пушкин любил испытывать свою способность усваивать чуждые приемы и принимать, по произволу, различные формы и оттенки стихотворства. Это была, так сказать, его поэтическая забава. К этому отделу должно отнести и перевод из «Орландо», о котором уже говорено. Так точно он в шуточном виде перенимал александрийский важный стих Буало, после него старался подделаться под ребяческую сентиментальность трубадура, затем переходил к риторической торжественности Альфиери и, наконец, даже пробовал передать бесцветную текучесть светского разговора во французской комедии. По всему этому остались образцы в тетрадях его. Вот подражание Буало:

XIII Французских рифмачей суровый судия,О классик Депрео, к тебе взываю я!Хотя, постигнутый неумолимым роком,В своем отечестве престал ты быть пророком,Хоть дерзких умников простерлася рукаНа лавры твоего густого парика,Хотя, растрепанный новейшей вольной школой,К ней в гневе обратил ты свой затылок голый, —Но я молю тебя, поклонник верный твой,Будь мне вожатаем! Дерзаю за тобойЗанять кафедру ту, с которой в прежни летаТы слишком превознес достоинство сонета,Но где торжествовал твой здравый приговорМинувших лет глупцам, вранью тогдашних пор!Новейшие врали вралей старинных стоят,И слишком уж меня их бредни беспокоят!Ужели все молчать да слушать?.. О беда!Нет, все им выскажу однажды навсегда.О вы, которые, восчувствовав отвагу,Хватаете перо, мараете бумагу,Тисненью предавать труды свои спеша,Постойте! Наперед узнайте, чем душаУ вас исполнена…

Надо прибавить, что отрывок этот, как и отрывок из комедии, едва набросан карандашом.

Вот романс трубадура:

XIV «С португальского: Gonzago»Там звезда зари взошла,Пышно роза процвела:Это время нас, бывало,Друг ко другу призывало.На постеле пуховойДева сонною рукойПротирала темны очи,Удаляя грезы ночи.

И являлася онаУ дверей иль у окнаРанней звездочки светлее,Розы утренней свежее.

Лишь ее завижу я,Мнилось, легче вкруг меняВоздух утренний струился;Я вольнее становился.

Я красавицы моей,Меж овец деревни всей,Знал любимую овечкуИ водил ее на речку.

На тенистые брега,На зеленые луга;Я поил ее, лелеял,Перед ней цветочки сеял.

И певал, бывало, ейПред красавицей моей;Она песне улыбалась,Но блаженство миновалось!

Где красавица моя?Одинокий плачу я.Заменили песни нежныСтон и слезы безнадежны.

От этих детских томных излияний переходим к отрывку из Альфиери. Это перевод монолога Изабеллы из лучшей его трагедии «Филипп II», но здесь останавливает нас весьма любопытная подробность. Мы можем определить время изложения отрывка. В 1827 году Пушкин перечитывал трагедию Альфиери в переводе адмирала Шишкова и остановился на первом явлении ее, содержащем, как известно, монолог Изабеллы. А. С. Шишков передал белые стихи итальянского драматурга так:

«Желание, страх, сомнительная и преступная надежда, ступайте из груди моей! — Филиппова сына, неверная Филиппу жена, дерзаю я любить? я! — Но кто может видеть его и не любить? Смелое, исполненное человеколюбия сердце, благородная гордость, высокий ум и в прекрасном теле прекраснейшая душа — ах! для чего природа и небо сотворили тебя таковым?.. Увы! что я говорю? Так ли сладкий образ его вырываю из глубины моего сердца? О! ежели бы о сем пламени кто-нибудь из живущих на земли был известен! О! ежели бы мог он сам подозревать его! Он всегда печальну меня видит… печальну, правда, но в то же время и убегающу от лица его; и знает, что всякое веселие изгнано из Гишпании — а в сердце у меня кто может прочитать? Ах! когда бы сама я, что происходит в нем, столько же, как и другие, не знала! о! если бы могла обманывать себя, убегать от себя самой так же, как от других!.. Несчастная! слезы одна мне отрада; но и слезы преступление. — Сокроем далее внутрь храмин моих печаль мою; там свободнее… Что я вижу? Карл? Ах, уйдем: каждое слово мое, каждый взгляд могут мне изменить: о небо! уйдем».