Нина Луговская - Хочу жить! Дневник советской школьницы

Работа над книгой осуществлялась в рамках программы НИПЦ «Мемориал» – «Судьбы политзаключенных в годы большевистского террора». Особая благодарность – А. Б. Рогинскому, руководителю научных программ.

Пользуясь случаем, хочу поблагодарить за неоценимую помощь в предоставлении архивных документов руководство и сотрудников Государственного архива Российской Федерации: С. В. Мироненко, О. В. Маринина и Д. Ч. Нодия.

Самая искренняя признательность моим друзьям и коллегам: Л. А. Должанской, Я. В. Леонтьеву, Н. А. Перовой и Е. В. Леонтьеву, за активную поддержку и неоценимые советы.

Огромная благодарность художнику А. И. Кувину (г. Владимир) и заведующему сектором редких книг Владимирской областной научной библиотеки А. А. Ковзуну за предоставленные документы и фотографии.

Ирина Осипова

Заключение

По инициативе Любови Васильевны еще с лета 1934 года, то есть с момента нелегального проживания мужа в Москве, в семье было договорено о пароле, чтобы во время нахождения Сергея Федоровича в квартире не впускать посторонних в дом. Он должен был определенным стуком сообщать о своем приходе, а именно сильно стучать в дверь три раза подряд. Позднее, когда об этом стало известно домработнице, договорились о новом пароле – два удара подряд и через паузу еще два удара.

В ночь с 14 на 15 октября 1935 года Сергей Федорович был арестован на квартире Никиты Рыбина и вместе с ним отправлен для дальнейшего следствия в Бутырскую тюрьму. 20 декабря помощником прокурора дело по обвинению его в антисоветской агитации было прекращено за недоказанностью обвинений, но это ничего не изменило в его последующей судьбе, и он остался в заключении. 22 февраля 1936 года Рыбин был приговорен за контрреволюционную агитацию к трем годам ссылки в Казахстан[58], и 22 марта он был отправлен в Алма-Ату. Летом того же года Сергей Федорович был переведен в Семипалатинск, где так и не смог устроиться на работу, и каждые три недели Любовь Васильевна вынуждена была посылать ему 50 рублей на продукты, чтобы он не умер с голоду. Уже в декабре того же года Рыбин вновь был арестован, вывезен в Москву и привлечен к следствию по новому групповому делу «контрреволюционной эсеровской организации».

4 января 1937 года на квартире Луговских был проведен тщательный обыск, во время которого были изъяты вся переписка, касающаяся Рыбина, эсеровская литература, а также дневники дочерей Нины и Ольги Луговских. 9 января была вызвана на допрос в органы НКВД Любовь Васильевна, но она отказалась давать нужные следствию показания. В тот же день была вызвана на допрос и старшая дочь Ольга, она также отказалась сотрудничать со следствием, а дав подписку о неразглашении, после возвращения домой рассказала обо всем своему однокласснику (он во время обыска на квартире Луговских был в гостях у сестер).

7 марта Любовь Васильевна (Л. В.) вновь была вызвана на допрос, где отказалась отвечать на вопросы, интересовавшие следователя, а 10 марта на ее квартиру прибыли сотрудники органов НКВД и предъявили ей ордер на арест. Чекист, проводивший арест, в рапорте на имя начальника четвертого отдела Управления НКВД по Московской области утверждал, что когда сопровождающие вывели Л. В. на улицу, то дочери ее открыли окна и стали «демонстративно прощаться с последней, обращая внимание посторонних, и громко кричали нам вслед: „Мама, до свидания, не бойся“. В свою очередь арестованная Луговская также начала громко кричать, прощаясь: „До свидания, прощайте, детки“, – пытаясь своим криком обратить внимание прохожих»[59].

На допросах 13 и 15 марта, 21 мая и 5 июня Л. В. категорически отрицала как свои «контрреволюционные настроения», так и подобные настроения мужа, утверждая что «Рыбин – советский человек». В предъявленной ей переписке с мужем отрицала, что возводила там «контрреволюционную клевету на советское государство», что освещала «в антисоветском духе жизнь и быт трудящихся», а также общественную жизнь в советской столице.

На допросе 7 июня следователю все-таки удалось, предъявив ей письма Рыбина, добиться ее вынужденного признания, что «контрреволюционные настроения у него были в вопросах воспитания детей», но подписать этот протокол она категорически отказалась. На очных ставках с арестованными по этому же делу левыми эсерами ей было невозможно отрицать факта посещения ее квартиры товарищами мужа, передачи ею денег и продуктов для отправки их ссыльным товарищам в Великий Устюг, Усть-Сысольск и в Среднюю Азию.

16 марта была арестована ее младшая дочь, школьница Нина Луговская. На допросах, после предъявления ее собственных дневниковых записей, она была вынуждена признать, что «резко враждебно настроена против руководителей ВКП(б), и в первую очередь против Сталина», что имела «террористические намерения против Сталина», подтвердив версию следствия, что причиной такого отношения послужили «репрессии со стороны советской власти по отношению к моему отцу».

Похоже, под диктовку следователя был ею написан совершенно наивный вариант, как она собиралась осуществить покушение на Сталина, причем вопросов о возможности приобретения оружия ей не задавали: «Я думала только встретить Сталина у Кремля и совершить покушение выстрелом из револьвера, предварительно узнав, когда он выходит из Кремля».

Позднее в письме Хрущеву она объясняла свои признательные показания тем, что отдельные фразы и слова выдернутые из отроческого дневника, были предъявлены ей в качестве доказательств обвинения ее террористических намерений, что сами допросы велись грубо, с угрозами, вплоть до расстрела, и с требованием отречения от своих родителей. Все это, по ее словам, довело ее до такого состояния, когда уже «не имело значения, что подписываешь, – лишь бы поскорее все кончилось».

31 марта была арестована ее старшая сестра Женя[60], а 14 апреля – и сестра Ольга. Самым серьезным обвинением против них стало «проведение антисоветской деятельности», выразившееся в организации ими сбора подписей под протестом против исключения из института нескольких студенток; такие показания дала одна сокурсница Жени и Ольги, активная комсомолка, презираемая сестрами. По ее словам, сестры Луговские «противопоставили группку студентов студенческой и советской общественности, вернее, партийным и общественным организациям института», а после осуждения их поступка «общественностью» начали демонстрировать «свою аполитичность» и свои «антиобщественные настроения», отказавшись к тому же вступать в комсомол.