Миньона Яновская - Пастер

Торжественное открытие нового храма науки на улице Дюто состоялось 14 ноября 1888 года. В больmoto зале библиотеки нового института собралось множество народа. Здесь были министры и президент Французской республики, академики и иностранные ученые, друзья и коллеги, сотрудники и последователи Пастера. Пастер пришел в сопровождении всей семьи, взволнованный и бледный, с красными от бессонницы глазами и измученным, утомленным лицом.

— Мне грустно, — начал он, — что я вхожу в эти стены как человек, побежденный бременем жизни, вокруг которого уже нет его учителей, нет даже товарищей по борьбе — ни Дюма, ни Буле, ни Поля Бера, ни Вюльпиана, который вместе с вами, дорогой Транше, всегда помогал мне советами и который проявил себя как самый убежденный и энергичный защитник моего метода.

Остро чувствуя их утрату в этот момент, я в то же время нахожу великое утешение в том, что все, за что мы вместе боролись, не погибнет. Наши научные воззрения разделяют наши сотрудники, наши ученики, которые присутствуют здесь…

Сохраните, дорогие сотрудники, тот энтузиазм, который воодушевлял вас с первых же дней вашей работы, но подчините его строгому контролю. Не утверждайте ничего, что вы не могли бы доказать просто и определенно. Уважайте критику… Она помогает добиться истины. За ней всегда остается последнее слово…

В мире борются два противоположных закона: один — закон крови и смерти, который каждый день придумывает все новые способы войны, который заставляет людей быть постоянно готовыми идти на поля сражения, и второй закон — закон мира, труда и благоденствия, который ставит себе целью избавить человечество от преследующих его несчастий. Этот второй закон, которому подчиняемся все мы, стремится даже во время жестоких войн спасти многочисленные жертвы этих войн…

В гулкой тишине зала раздавались эти слова великого ученого. А сам он, только что оправившийся от нового удара, сидел, низко склонив голову, стараясь скрыть от посторонних слезы горечи и старческого бессилия, непрестанно навертывающиеся на глаза.

Храм новой науки был возведен. Но богу этой науки — Пастеру — уже нечего было в нем делать. Его измученное сердце медленно и трудно нагнетало кровь в больные сосуды, а ясный мозг сознавал, что песня его спета…

Лаборатория на улице д'Юльм прекратила свое существование. На стене небольшого домика, где столько лет проработал Пастер, осталась только мемориальная доска:

НАВЕКИ ЖИВОЙ

«…Кто попытается, хотя приблизительно, оценить ту бездну горя и душевных мук, которые исчезли и еще исчезнут с лица земли благодаря Пастеру?..

Грядущие поколения, конечно, дополнят дело Пастера, но… как бы далеко они ни зашли вперед, они будут идти по проложенному им пути, а более этого в науке не может сделать даже гений».

Очень трудно свыкнуться с мыслью, что ты выбыл из строя, в авангарде которого шагал почти сорок лет…

Трагическая жизнь Пастера привела его к преждевременной старости; в шестьдесят шесть лет он уже почти не мог работать. И чем меньше сил оставалось у него для науки, тем быстрее он дряхлел и старился.

Последнюю энергию отняли хлопоты по постройке института, и хотя в новом здании, рядом с его квартирой, была приготовлена прекрасная лаборатория — первая по-настоящему оснащенная, просторная и светлая лаборатория во всю его сорокалетнюю научную деятельность, он уже не мог ею воспользоваться.

Должно быть, это обстоятельство было для него самым трагическим среди всех, которые он пережил. Он еще пытался что-то делать, он еще волновался и хлопотал, ставя новые опыты; но опыты оказались безрезультатными, а Пастер после них так тяжко заболел, что вынужден был бросить затеянную работу.

Как-то один врач сказал Пастеру:

— Я обратил внимание на любопытное обстоятельство — ваши предохранительные прививки против бешенства отлично действуют на эпилептиков. Наблюдений у меня, правда, мало, но те несколько случаев, которые я видел, убеждают: что-то есть в вашей вакцине, что предохраняет от припадков падучей болезни.

Пастер сразу же ухватился за новую идею: начал изучать падучую, пытался лечить ее прививками мозговой эмульсии. Но вскоре убедился, что случаи, которые наблюдал врач, у него не повторяются. Он нервничал, терял нить рассуждений, не мог понять, в чем заключается секрет. И в конце концов пришел к убеждению, что ему уже ничего не открыть и ничего не придумать нового.

Да, трудно свыкнуться с мыслью, что ты выбыл из строя… Напрасно окружающие уверяли Пастера, что он сделал для науки больше, чем в состоянии сделать один человек, напрасно утверждали, что он может теперь отдыхать со спокойной совестью. Что-то важное выпало из его бытия, и жизнь утратила свой интерес. Все последующие годы он считал себя прозябающим, бесполезным стариком, обузой для близких и родных, никчемным человеком.

Теперь он ограничивался тем, что наблюдал за работой своих многочисленных сотрудников, получая искреннее удовлетворение, когда они по-старому советовались с ним.

Много радости доставляли ему работы Мечникова. Приятно было сознавать, что он не ошибся, предоставив русскому ученому возможность развернуть свой дар в Институте Пастера, и что русский этот оказался необыкновенно талантливым и упорным.

Он часто спускался в лабораторию Мечникова, расспрашивал о занятиях, проводил там иногда по нескольку часов, наблюдая за кипучей деятельностью Ильи Ильича, его русских и иностранных учеников и помощников. Лаборатория эта походила на веселый салон, где можно было услышать мелодии Моцарта или Бетховена, напеваемые Мечниковым, декламацию отрывков из «Фауста» Гёте или вполне квалифицированный спор о достоинствах и недостатках того или иного художника, затеваемый женой Мечникова — Ольгой Николаевной.

Здесь Пастер на время отвлекался от грустных мыслей и невольно поддавался царившему оживлению. Это оживление, однако, не мешало Илье Ильичу заниматься делом. Экспериментальная работа не прекращалась ни на минуту — этому не могли помешать ни любовь к музыке и литературе, ни огромное стечение молодых ученых, ехавших к нему со всего света.

Тут Пастер снова становился самим собой — неунывающим оптимистом, способным заразить своей уверенностью любого самого безнадежного скептика. Он с воодушевлением выслушивал рассказы о том, что намерены сделать или уже делают в лаборатории, и всячески старался поддержать надежду в этих самоотверженных людях.

Пастер радовался тому, что Мечников сдружился с двумя его любимыми учениками — Дюкло, вице-директором института, и Ру — фактическим его руководителем. Исполнилась его давнишняя мечта о содружестве русской и французской наук, начатом в его институте с его помощью, его сотрудниками.