Татьяна Андреева - Прощай ХХ век (Память сердца)

Первые годы нашей жизни в деревне еще сохранялись остатки колхоза. Весной и летом из центральной усадьбы на поля выезжала бригада механизаторов — они пахали землю, сеяли овес и травы, приезжали на сенокос, а осенью убирали урожай.

Мы, наивные городские жители думали, что нас встретят, ну, если не радостно, то хотя бы спокойно. Как мы ошибались! Первое лето, проведенное в деревне, показало, что нас здесь никто не ждал, что мы — чужаки, городские бездельники. Да, наверное, еще и богатые, раз купили дом, аж за полторы тысячи рублей! «Богатеи» принялись отскребать от старых обоев и грязи свое новое имущество, бросились копать огород и сажать все, что только можно было посадить: кусты, деревья вокруг дома, овощи и цветы.

Деревня постепенно стала для нас почти родной и воспринималась нашими с Леной дочерьми, Машей и Соней (когда Маше исполнилось четыре года, появилась моя замечательная племяшка, Сонька) как малая родина. Жизнь еще теплилась в ней, некоторые люди жили здесь постоянно, а на хутор вблизи вернулись из Череповца бывшие деревенские, выкупившие у сельсовета двухэтажную, старую начальную школу, в которую они сами когда-то ходили. До 60х годов двадцатого века наша деревня была большой — примерно на семьдесят домов, со своей школой, магазином, почтой и даже кладбищем в ближнем лесу.

С нашим приездом жители оставались всего в пяти из десятка «живых» домов. На самом краю деревни стоял хоть и покосившийся, но еще крепкий дом бабы Симы, старой женщины, имевшей детей и внуков в городе, но не желавшей покидать место, где она родилась и прожила всю свою жизнь. Напротив бабы-Симиного дома через дорогу стоял по северному срубленный, большой и какой-то очень прямой дом местного плотника деда Коли, высокого, сутулого старика. От погреба до конька на крыше дом сделал он сам, да так, что летом в нем в самую жару было прохладно, а зимой в самые сильные морозы — тепло. В этом доме поражало количество комнат, коридоров и лестниц, располагавшихся таким образом, что я никогда не видела в нем ни одной мухи, или комара. Всю мебель в доме тоже сделал сам дед Коля. Было видно, с какой любовью и умением сработаны потемневшие от времени столы, лавки, табуретки, комоды, горки и шкафы. Удивительно ловко было открывать в этом доме двери, садиться за стол, держаться за лавку, открывать какой-нибудь шкафчик. Здесь меня не покидало ощущение, что с каждым прикосновением к этим вещам мне передается нежность, с которой он когда-то очищал от стружек и опилок доски и бруски дерева, пошедшие в дело, нежность его разбитых тяжелой работой рук. Дед Коля был особенный. Только среди деревенских стариков можно еще встретить такую чистую и святую доброту, заглянуть в такие мудрые и ласковые глаза. Он сразу полюбил моего мужа Сережу за то, что тот тоже деревенский и так и не прирос к городской жизни, хоть ему и приходится с ней мириться из-за семьи. Нашему летнему приезду радовался, пожалуй, он один. Подходя к нашему дому и широко улыбаясь беззубым ртом, он говорил «окая» по-вологодски: «Сереженькя, милой мой, я тебя ожидал, пойдем ко мне поговорим». Они шли и говорили о чем-то долго и с удовольствием и не могли расстаться.

Справа от нас, через пруд стояла летняя изба с пристроенным маленьким зимником единственного молодого жителя деревни, Сереги. Серега жил в деревне летом и продавал на трассе лесные ягоды и грибы. На эти деньги он пил. Было у него небольшое хозяйство: куры и вечно голодная бодливая коза, которая постоянно пробиралась в наш огород, подкормиться овощами, потому что у хозяина кроме картошки ничего не росло. Как бы мы ее не гоняли, коза отчаянно рвалась к нам, пролезая в дырку под забором по-пластунски, расставив в стороны все четыре ноги! Смотреть на это было и горько и смешно. Однажды Серега чуть не погиб в собственном доме, заснув пьяным с горящей сигаретой. Сестра Лена помогала гасить пожар, в котором погиб Серегин друг, а сам хозяин отделался испугом.

Между нашим домом и Симиным стоял кривой и подслеповатый домишко Кольки-стопки, говорливого, любящего приврать и выпить старика, сдабривающего свои речи изрядной порцией беззлобного мата. Мои уговоры не материться при детях успеха не имели, дед держался не более пяти минут и снова съезжал в привычную колею своей манеры выражаться, совершенно для него органичной. Он и его жена Лидия сначала приняли нас неприветливо. Лидия, выглядывая из окошка, подсматривала, сколько раз мы ходим за водой. Лето как раз было засушливое, воды в колодце мало, а мы по городской привычке воду использовали неэкономно, что нам и было поставлено на вид.

Когда у Стопки случался запой, он уезжал в райцентр и не возвращался, пока не пропивал всю свою пенсию. Обычно на это требовалось дня три, четыре. Каждый раз, после очередной отлучки, он приходил к нам и с виноватым видом говорил: «Э, загуляу я маленьке. Татьяна, налей опохмелиться».

Молчаливая Лидия занималась хозяйством, утром и вечером доила корову Звездку, выгоняла ее пастись вдоль деревни по заросшим травой закраинам, кормила кур, носила воду из колодца и пруда, готовила корм скоту и так далее — в деревне всех дел не переделаешь. Николай между запоями косил траву и сушил сено, уходя с раннего утра на свои лесные делянки, сопровождаемый верным псом Дружком.

Постепенно наши отношения налаживались. Мы стали покупать у Лидии молоко для детей, привозить ей и Николаю старую отцовскую и свою одежду, видя их нужду и неприхотливость. Наверное, тогда они были еще молодыми пенсионерами, но казались стариками из-за трудноопределимого возраста, стертого одинаковой одеждой, носимой независимо от времени года. Это были то серые ватники нараспашку и валенки с галошами, то, в особенно жаркие летние дни, такие же видавшие виды серые юбки, кофты и пиджаки, а также галоши на босу ногу. Николай, смотря по погоде, носил треух или кепку.

В деревне существовал свой кодекс поведения. Без приглашения к людям ходить было не принято, а если пригласили, нужно было вести себя скромно. Николай, без перерыва курящий папиросы, обычно держался у входа, иногда присаживался на корточки и интеллигентно стряхивал пепел в валенок. Никакие уговоры присесть за стол и отобедать с нами на него не действовали. Скромность покидала его лишь, когда дело касалось выпивки. Особенно, если было уже «занесено». Тогда он становился требовательным и злым. Я, грешным делом, Кольку недолюбливала, он это чувствовал и меня побаивался. В то время, да и потом, я не рассмотрела в нем ничего хорошего. Лишь сейчас, возвращаясь к тем дням, я пытаюсь понять, что было в этом, казалось бы, никчемном человеке такого, за что его любили животные и наши с сестрой дети. Наверное, по уровню развития он задержался где-то в позднем детстве и остался на том уровне безответственности и безалаберности, когда легко общаться только с подобными себе. Поэтому легче всего ему было разговаривать с детьми. Кроме того, детей он, как умел, любил. Вполне взрослым Николай становился только в пьяном состоянии и тогда чувствовал себя уверенным, умным, превосходящим других в смекалке, в охотничьем и рыбацком везении. В пьяном кураже он хвастался, что его все начальники знают в райцентре и в Вологде и ездят к нему на рыбалку и охоту.