Александр Воронцов-Дашков - Екатерина Дашкова: Жизнь во власти и в опале

В этом письме Дашкова объясняла, что в июне книгопродавец И. П. Глазунов попросил разрешения напечатать трагедию «Вадим Новгородский», которую он купил у семьи покойного автора — друга Дашковой, ее союзника и коллеги по Российской академии. Когда Глазунов предложил напечатать пьесу в академической типографии, Дашкова немедленно санкционировала это. Она совсем не оценивала содержание пьесы и не подозревала, что та может содержать что-то компрометирующее. Она сообщала, что ее помощник Осип Козодавлев прочитал рукопись и «не нашел в ней ничего, что могла бы изъять цензура»[635]. Дашкова, однако, призналась брату, что не думала представлять пьесу цензору перед публикацией[636]. Шум, поднятый по поводу ее выхода, как казалось княгине, был результатом придворной интриги, после того как кто-то сообщил Платону Зубову, тогдашнему молодому любовнику Екатерины, что в пьесе содержатся опасные намеки и подтексты. Николай Новосильцев сообщил Дашковой, что Иван Салтыков, который, по ее мнению, никогда ничего не читал, также очернил это сочинение перед ее величеством. Таким образом, враги при дворе, которые ненавидели ее и нашли в этом деле возможность ей навредить, специально раздували скандал, преувеличивая бунтарское содержание пьесы.

Ранее, пишет Дашкова, Екатерина послала ей зловещую и угрожающую записку, сообщая, что получила драму Княжнина: «Недавно появилась новая русская трагедия „Вадим Новгородский“, напечатанная, судя по обложке, в академической типографии. Говорят, в ней много едких выходок против верховной власти. Вы хорошо сделаете, приостановив ее продажу, пока я сама не соберусь прочесть ее. Спокойной ночи; а Вы читали ее?»[637]

Позднее Екатерина и ее подручные неоднократно повторяли Дашковой свои угрозы и запугивания. В среду государственный секретарь Василий Попов сообщил ей, что в будущем следует обращать большее внимание на то, что она публикует. Вскоре к ней явился с визитом Никита Рылеев, глава полиции и затем губернатор Петербурга, в чьи обязанности входил надзор за цензурой. Он вежливо попросил ее подписать распоряжение, открывавшее ему доступ на склад академии, чтобы он мог собрать все копии трагедии и изъять их из продажи. Екатерина на самом деле издала приказ, который невозможно было выполнить: конфисковать все существовавшие экземпляры пьесы. Пока он получал ее подпись, Дашкова сообщила ему, что там нет ни одного экземпляра, но что пьеса была также напечатана в последнем номере журнала «Российский феатр». Ему поэтому следует вырвать ее из журнала и тем самым погубить весь номер. Тем не менее Дашкова, которая, очевидно, испугалась, дала шефу полиции разрешение вынуть запрещенные страницы из журнала. Утром в пятницу Дашкова узнала, что полиция обыскала книжную лавку академии и ничего не нашла.

Внимательное изучение императрицей сочинения Княжнина обеспокоило Дашкову, и она сразу же послала Екатерине письмо вместе с подтверждающими документами, признавшись, что в июне одобрила публикацию «Вадима Новгородского», не прочитав пьесу заранее, и что журнала еще нет в книжной лавке. Письмо не остановило Екатерину от отправки только что назначенного генерал-прокурора Александра Самойлова, который в сентябре 1793 года заменил умершего Вяземского, с визитом к Дашковой для строгого и серьезного разговора. Дашкова поняла, что Екатерина предпринимает все усилия, чтобы ее запугать, но, твердо уверенная в том, что не сделала ничего дурного, пообещала себе оставаться спокойной и невозмутимой. Самойлов обвинил Дашкову в распространении материалов, наносивших ущерб интересам императрицы, которая уже была разгневана публикацией книги Радищева. Он рекомендовал Дашковой объяснить ее величеству, что пьеса показалась ей не чем иным, как исторической романтической историей, полной любви, интриг и приключений. Когда непреклонная и теперь уже разгневанная Дашкова отказалась это сделать и заявила, что весьма трудно объясняться с царицей, угрозы Самойлова стали еще более зловещими. Он уверил Дашкову, что это дело приняло серьезный оборот, что Дашкова не отдает себе отчет в его важности и даже хуже — что императрица подозревает ее и брата Александра в поддержке публикации бунтарского сочинения Радищева. Но Дашкова была готова к этому обвинению, поскольку ранее Богданович предупредил ее, что Державин, напуганный скандалом вокруг Радищева, распространяет о ней злобные сплетни.

Дашкова надеялась, что все дело слишком раздуто и скоро закончится, поскольку продолжение его будет только питать скандал и разжигать любопытство читающей публики. На следующий день Дашкова отправилась с обычным визитом во дворец и тотчас же заметила, что императрица, пригласившая ее в Бриллиантовую комнату, была не в духе. Она была удивлена и огорчена, когда Екатерина гневно заговорила с ней и прямо заявила, что не может допустить превращения данной ситуации в нечто, напоминающее жестокости террора, опустошавшего Францию. Императрица продолжала, что два предательских сочинения — Радищева и Княжнина — уже напечатаны. Что принесет третье? Это был суровый и опасный упрек, поскольку Екатерина обвинила Дашкову в предательстве. Княгиня призналась в чтении Радищева и упомянула Державина, хотя в «Записках» она написала, что разговор о «Житии Федора Васильевича Ушакова» имел место годом ранее с ее братом. Екатерина пригрозила сжечь ужасную и оскорбительную трагедию Княжнина и потребовала объяснить ей, чем она заслужила такое плохое отношение. Дашкова, кажется, продемонстрировала при этой встрече замечательное самообладание, поскольку Екатерина сделала много, чтобы спровоцировать несогласие и гнев княгини. Даже если и так, то ее острый язык сослужил ей плохую службу, и она ответила, что если императрица решит сжечь пьесу, то не Дашковой будет стыдно за такие действия[638].

В «Записках» Дашкова цитирует обращенные к ней слова Самойлова о Екатерине: «Кажется, она на вас не сердится». Она продолжает драматически описывать момент примирения: «Словом, я была очень довольна, что императрица не вынудила меня полностью порвать с ней, и, едва переступив порог, протянула ей руку, попросила дать свою для поцелуя и забыть все происшедшее в последние дни.

— Но в самом деле, княгиня… — начала было она.

Я помешала ей продолжать, приведя тривиальную русскую поговорку: „Если серая кошка пробежала между нами, не надо звать ее назад“. Императрица была милостива, что отозвалась на мои чувства и, посмеявшись от всего сердца, начала говорить о другом. Я была очень весела и за обедом заставила ее величество громко хохотать» (190/178).