Эдвард Радзинский - Загадки любви (сборник)

Когда он очнулся, в комнате никого не было. Горела лампа, а на столе лежала записка от костромской юдифи: «Можешь оставаться здесь до утра. Уходя, захлопни дверь. С приветом». И шли подписи… обеих провинциалок.

Только когда студент спустил ноги с кровати – он почувствовал острую боль. От этой боли и ужаса он покрылся потом. Затем медленно опустил руку – и в темноте нащупал свежий шов.

Провинциалки всегда хорошо учатся, и та, из Костромы, готовилась стать отличным хирургом. Операция была сделана безукоризненно – его кастрировали по высшему классу.

Может ли пожарник быть без шланга, ключник без ключей?

Я привел только первые примеры, пришедшие в голову. Может ли Дон Жуан жить без…?

Он висел в ванной, лицом к зеркалу, прикусив язык. Он был из Одессы, из веселого южного города, где ценят шутку. Видимо, он понял весь комизм ситуации – и напоследок успел показать себе в зеркале – язык!

После Дон Жуана захотелось чего-то утонченного…

– О любви к гравюре, – объявил писклявый мужской голос. – Я слыхал этот рассказ от знаменитого артиста… Так что вообразите вместо жалкого моего голоса – великолепный бас.

О любви к гравюре

В тот год я готовил Гамлета… Я изучил все о Шекспире. В это время мы были на гастролях в Петербурге. Тогда еще это был Петербург, так как не вся старая интеллигенция вымерла…

Пришел я в гости к художнику В., с которым мы и пропьянствовали всю белую ночь. Я рассказал ему о своем Гамлете, и тут он мне предложил:

– А не хотите ли поглядеть на потрясающую гравюру: артист Гаррик, – да, да, сам великий Гаррик из восемнадцатого века, – в роли Гамлета у бюста Шекспира?

У меня дыхание перехватило!

И вот мы в какой-то петербургской трущобе. Встречает старикан, открывает невообразимый сундук и вынимает… такое может быть только в Петербурге! Гравюра: актер Гаррик, этак подбоченясь, стоит у бюста Шекспира. Гаррик – очень хорош, но бюст Шекспира! Сразу спрашиваю:

– Сколько?

– Пять тысяч, – отвечает старикан, – это ее цена.

Да я и сам вижу – ее цена. Но дорого! Я любил тогда пить, жить, любить. Пять тысяч! Я представил свалку бутылок водки – и отказался.

Я вернулся в Москву, но уже никак не мог отделаться от видения: стоит Гаррик, стоит, проклятый, и рядом – как живой, Шекспир! И понял – не могу жить. Дайте мне этот угольный сумрак! Дайте мне это лицо Шекспира! Какой-то расхристанный, лохматый Шекспир, и с таким веселым выражением! Клянусь, этот бюст лепили с натуры! Подайте мне этого беспутного Шекспира! Хрен с ней, с водкой. И я решил ехать. Весь следующий день я собирал деньги. Потом взял билет на двадцать третье… Было двадцать первое июня…

На следующий день началась война. А дальше – смерть, кровь, гибель. Стыдно сказать, но всю войну я помнил о гравюре.

Кончилась война – и я сразу приехал в Ленинград. Город, мой любимый город, был ужасен – в развалинах. Я пошел к художнику В. – узнать адрес старика. Художника не было в живых. Я сидел за столом и слушал его жену:

– Я ждала его у подъезда, он пошел обменять на хлеб нашу последнюю золотую вещь – медаль Академии. От голода мы были сонные, как мухи. Потом я увидела, как он медленно-медленно возвращается по мосту. И я тоже с трудом, медленно-медленно, пошла к нему навстречу. Но мы так и не встретились. Он упал на моих глазах посреди моста.

Она рассказывала и торопливо ела, как ели тогда все ленинградцы, заметая ребром левой руки со стола крошки в правую ладонь и быстро отправляя их в рот.

Я не посмел спросить ее об адресе.

Я пошел искать сам.

Самое смешное: я нашел тот дом. Поднялся наверх – и сразу узнал квартиру. Я позвонил. Как стучало сердце: как в молодости перед свиданием… Но никто не открывал двери. Я позвонил опять, и снова долго не открывали. В отчаянии я жал на звонок. И вдруг за дверью раздались… да, да – шаги! Старик открыл дверь. Он даже не постарел, он просто высох: живой скелет – кожа да кости. Так тогда выглядели многие в городе.

Старик поздоровался, а потом сказал:

– Все умерли, я тут один живу, я плохо слышу.

И он повернулся и пошел в комнату.

– Я актер Д., – сказал я, войдя в комнатенку.

– Да-да, я узнал вас…

Старик усмехнулся.

– Она… есть? – спросил я с замиранием сердца.

Глаза старика стали беспощадными.

– Но если вы думаете, что она стала дешевле, – вы ошибаетесь!!

– Сентиментальная история! – заорал Лысый и Отвратительный. – Я хочу еще раз напомнить, граждане, у нас все-таки «Декамерон». Попрошу предложить что-нибудь этакое – в передовых традициях шестнадцатого века!

И тогда в темноте тотчас заговорил приятный баритон:

– Я расскажу о любви к иностранкам…

О любви к иностранкам

Нет, все-таки в иностранках что-то есть. В Японии, ночью, в гостинице едешь в лифте, а она – в кимоно, с розами, книжкой поднимается к какому-то счастливцу, который заказал по телефону читать ему эту книжку от бессонницы. Нет, нет, именно читать… То, о чем вы подумали – за это совсем другие деньги платят. Ах, это кимоно… Один мой знакомый, проработавший долго в Японии, по прибытии в Союз заставлял свою жену одеваться в кимоно и на коленях ползти к нему с огонечком для сигареты. Бедняга. Не мог забыть церемонию в чайных домиках. Представляете, картина: он сидит на полированной мебели с сигаретой в зубах, а она с зажигалкой, как бегемот в Африке, ползет к нему: сто килограммов задница, да еще в кимоно! Нет, друзья мои, иностранкой надо родиться. Особенно это касается всех этих камбоджийских и прочих малоазийских женщин. Я, когда оттуда приехал, с тоски перешел на балерин: они такие хулиганки в постели… А там, в моей Азии… Ах, эти раскосые глаза… Это тело розы с убийственной шелковой кожей… У наших – руки-ноги, а там – рученьки да ноженьки… Ну, да ладно!..

Значит, выхожу я как-то бухой из их кабака: обмывали торговое соглашение. Пил я всякую ихнюю гадость, закусывал тоже какой-то ихней пакостью – жареными воробьями и т. д. И вижу: недалеко от моей машины стоит Она. Ну, индийская принцесса абсолютно! Я ее поманил для смеха – и она, к моему ужасу, подходит! Я огляделся: никого. Сажаю ее в машину – и рванули. Вот как пьян был! Кладу ей руку на плечико… на коленку… Она молча перед собой смотрит, будто ничего. Хоть бы убежала, хоть бы послала. Я бы с облегчением ее отпустил! Ни хрена – сидит! Ужас! А во мне – любовь. И все сильнее! Чуток ее погладил рукой – а она так нежно провела щекой по моей руке. Я ведь пьян был, – а помню, все помню! А потом как взглянет: ну, Будда! Будда!

Тогда я и решился: живем-то один раз! Отъезжаю в сторону, открываю багажник, потом гляжу на нее. Она молча вылезает и ложится в багажник. И как она там «сгруппировалась», не знаю, – на Востоке это умеют, – но уместилась в багажнике! Въезжаю в торгпредство. Учтите – с самого начала она ни звука не проронила. Только одни глаза. Господи, пощади!