Адам Чарторижский - Мемуары

Удовлетворяясь высказанными в моей программе общими принципами и формой, в которой я предлагал их осуществить, он не помышлял о том, чтобы глубже вникнуть в суть вещей и дать себе отчет в тех обязательствах, которые налагала на него подобная политическая система, в тех трудностях, которые возникли бы при приведении ее в исполнение. Мои коллеги, как казалось, во многом разделявшие мои взгляды, благосклонно слушали представленный им мною беглый очерк моей политической программы, в которую я включил освобождение греков и славян, и пока я развивал идею той первенствующей роли, которую должна будет играть Россия, говорил о могущественном влиянии, которое она приобретет в делах Европы, моя аудитория была за меня; но лишь только я затронул цели и обязательства, вытекавшие для России из этого первенствующего положения, как только я заговорил о правах других народов, о принципах справедливости, которые должны сдерживать честолюбие, я заметил, что одобрения стали реже, холоднее и сдержаннее.

Моя политическая программа, основным принципом которой была справедливость и законность, необходимо вела и к постепеннему восстановлению польского королевства. Но, чтобы не подходить прямо к тем затруднениям, которые должно было встретить это новое направление дипломатии, столь противное укрепившимся идеям, я избегал произносить имя Польши. Идея ее восстановления вытекала сама по себе из моей программы и того направления, которое я хотел дать русской политике. Я говорил только о постепенном освобождении народов, несправедливо лишенных их политической самостоятельности; я не боялся говорить о греках и славянах, ибо подобная мысль не шла вразрез со взглядами и желаниями русских; однако по логической последовательности те же принципы естественно должны были быть применены и к Польше. Относительно этого между нами как бы существовало нечто вроде безмолвного соглашения, но также безмолвно понималось и то, что временно надо было еще избегать определенного упоминания о моем отечестве. Я чувствовал, как необходима была эта осторожность. Среди русских не было людей, расположенных к Польше. Позже я убедился, что правило это не имело исключений, и что ни одного русского нельзя было бы переубедить в этом вопросе.

Как-то раз зашел разговор о превратностях судьбы, перенесенных Польшей. Новосильцев рассказал при этом, что, проезжая через Польшу в эпоху восстания Костюшко, он был остановлен крестьянами, потребовавшими от него паспорт. Так как паспорт был написан на немецком языке, и никто не мог его прочесть, то послали за одним немцем, жившим неподалеку. Новосильцев воспользовался своим знанием немецкого языка и стал умолять явившегося немца спасти его. Немец, расчувствовавшись, уверил крестьян, что к пропуску нет никаких препятствий, и отпущенный Новосильцев получил возможность свободно присоединиться к принцу Нассаускому, участвовавшему в осаде Варшавы. Я стал самым решительным образом порицать поведение немца. «Как, возразили на это мои коллеги, вы не помогли бы спасти Новосильцева?» — «Конечно, нет», отвечал я. Мой ответ, по-видимому, очень удивил их, из него они могли заключить, что наши взгляды весьма расходились. Подобные случаи повторялись за время наших постоянных сношений очень часто. Я не имел никаких оснований скрывать моих мнений и моих чувств. Никто не был о них осведомлен лучше самого императора, который знал вполне образ моих мыслей.

Хотя новая система и подвергалась упрекам в том, что она теряется в туманных очертаниях отдаленного будущего, в мечтах и утопиях, тем не менее вскоре не замедлили обнаружиться ее серьезные практические результаты. Нельзя было играть выдающуюся роль в делах Европы, брать на себя задачи судьи и посредника, препятствовать жестокостям, несправедливостям и хищениям, не встретившись при первых же шагах с Францией. Если бы Франция захотела играть ту же благодетельную роль, она явилась бы опасной соперницей России. Но руководимая огромным талантом и безграничным честолюбием Бонапарта, она стремилась делать как раз обратное тому, чего желали мы. Поэтому, рано или поздно, столкновение между нею и Россией было неминуемо. Наполеон не выносил соперников на своем поприще. Все попытки стать с ним в этом отношении на равной ноге кончались неудачей. Каждый его союзник должен был либо подчиниться его воле, либо вскоре превратиться в противника и объявить ему войну. При первых же намеках на применение новой системы само собой наступило охлаждение в наших отношениях с первым консулом. Наши сношения приняли такую окраску, из которой ясно было видно, что обе стороны не расположены к взаимным уступкам.

Явилась необходимость сговориться с Англией, единственной, кроме России, державой, чувствовавшей себя в силах бороться с Францией, узнать по возможности ее настроения, намерения, принципы ее настоящей политики, а также и то, чего можно было от нее ожидать в случае успешного выполнения наших планов.

Присоединение к нашим планам влиятельного кабинета могущественной державы, возможность идти с ним рука об руку к общей цели, — давало бы нам громадное преимущество. Но прежде всего предстояло удостовериться не только в наличном настроении Англии, но и в ее планах относительно будущего, взвесить все случайности, которых можно было ожидать в случае смерти Георга III или перемены министерства Питта. Необходимо было, чтобы Англия поняла, что одного желания сражаться вместе против Наполеона было недостаточно для установления неразрывной связи между ее правительством и правительством России, что связь эта для действительного своего упрочения должна была основываться не на общей неприязни, но на самых возвышенных принципах справедливости и человеколюбия.

Это была трудная и деликатная миссия. Она была поручена Новосильцеву, который как член министерства и неофициального комитета был в курсе всех наших воззрений и планов и, казалось, лучше, чем кто-либо другой, понимал и разделял их. Новосильцев уже раньше жил несколько лет в Англии и имел там обширные знакомства; он не только в совершенстве знал английский язык, но, что было главнее, изучал экономическое и финансовое положение Англии. Кроме того, он был очень близок с английским послом (щепетильность которого надо было щадить). Ввиду всего этого, выбор его казался нам подходящим во всех отношениях.

Уезжая, Новосильцев получил две инструкции: одну официальную, другую секретную. В этой последней я старался изложить все пункты, которых нужно было добиться, или по поводу которых надо было позондировать почву и выведать взгляды британского правительства. Я дал ему также письмо и к Фоксу. Принц Уэльский, которому предстояло наследовать после своего отца или заменить его в качестве регента, питал полное доверие к этому государственному человеку и его партии.