Владислав Бахревский - Аввакум

– Сидит! – приспел новый доклад.

– Где сидит?! – Сердце выпало из груди и лежало в ногах.

– В печуре, у ворот.

– Каких ворот?

– Да у Спасских.

– Боже ты мой! А чего же сидит?

– Не пускают. Народ ворота запер.

Вскочил без сердца со стула:

– Так отворить! Бегом! Бегом! Отворить!

Тотчас снова сел, кося глазом на свое сердце. Улучил мгновение, как все отвернулись, нырнул под стол, поднял, а это – камешек. Тяжелехонький! Свинец с золотом, от заморского человека подарок. Положил на стол. А на блестящее смотреть не хочется, за каламарь задвинул.

– Ну, чего там? Чего? – кинулся навстречу Федору Михайловичу Ртищеву.

– Идет!

– Куда?! – вспотел как мышь.

– По Ильинке.

– Так вот и… идет? С кем идет?

– Один.

– Один! Господи Боже! Не обидят ли?

– Кто же посмеет? Святейшего?

– На Ильинке у него подворье… На подворье идет.

И представил себе: солнце закатное, храм Василия Блаженного, а мимо храма, вниз, с холма, с клюкой, черный, старый… идет. Уходит!

Сердце билось воровской, подлой радостью, но больше этой кривой радости, больше сердца была затосковавшая, защемившая горькой болью душа.

Молодость ушла. Надежды ушли. Великое ушло. И будет теперь жизнь. По своему хотению.

– Обедать пора, государь, – сказал Ртищев.

– Пошли пообедаем. Никон уж небось за обе щеки лопает.

Замутило от нечаянной сей жабы, шмякнулось из уст, и некуда глаза девать.

– Собака мне сегодня приснилась! – вспомнил вдруг государь. – Здоровенная собака. За ногу меня укусила.

Никон пробудился так поздно, что и в детстве по стольку не спал.

Полдень.

Вопрошающе уставился на Иову, но Иова ждал, что ему приказано будет. Значит, сказать нечего, от царя не приезжали.

– Вели лошадей закладывать, – распорядился Никон, становясь на молитву.

– Далеко ли ехать?

– В Иерусалим!

– За книгами, за ризами, за бельем послать ли на патриарший двор?

– То все не мое. Я – не патриарх. Сыщи мне иноческую ряску. С меня довольно будет.

Лошадей подали так быстро, что Никон рассердился.

– Торопятся меня выпроваживать! А ну как я вернусь? Пусть обед подадут.

Обед был прост. Никон щами побрезговал, гречневая каша горло ему драла, а квас перекис. Кашу сварили заново, вместо кваса подали взвар из сухих груш. Никон покорно ждал… Не каши – царского вестника. Но каша сварилась, а царь к патриарху ни боярина, ни простого слугу прислать не догадался.

– Поехали! – сказал Никон и сел есть кашу.

– Поехали! – сказал он опять и, открыв книгу, зачитался.

То была «Иудейская война».

«…Болезнь охватила все его тело и в отдельных частях его причиняла ему самые разнообразные страдания, – читал Никон. – Лихорадка не была так сильна, но на всей поверхности кожи он испытывал невыносимый зуд, а в заднепроходной кишке – постоянные боли; на ногах у него образовались отеки, как у людей, одержимых водобоязнью, на животе – воспаления, а в срамной области – гниющая язва, которая плодила червей…»

– Так умирал Ирод, – сказал Никон, и взгляд его стал как тьма.

Сидел неподвижно, и только пальцы ощупывали прочитанное место, словно через буквы можно было дотронуться до плоти иудейского мерзостного царя.

«Мудрецы объясняли его болезнь небесной карой за смерть законоучителей», – прочитал Никон и встал.

– Поплачут еще!.. Поехали.

Борис Иванович Морозов в шубе и в шапке сидел за своим столом и мерз. Приказывать затопить печи – дворню перепугать: свихнулся Борис Иванович. Целую неделю жара, в деревнях дождя крестными ходами у Бога вымаливают…

К делам было такое отвращение, что все бумаги, расходные и приходные книги с глаз долой – запер в ларцы. Чудилось, от бумаг рыбой несет – не светлица, а рыбный ряд.

Спасаясь от наваждения, Борис Иванович приказал принести в светлицу цветов и сердито покрикивал, когда его спрашивали, довольно ли. Лавки, подоконники, ларцы, пол, кроме дорожки до двери, заставили горшками, и в тех горшках был весь сад, все луговое московское лето.

Но цветы удивили и обрадовали на одно мгновение. Люди, чредой идущие перед внутренним взором, отвели глаза. Люди были болезнью старца. Жалкие, корыстные, с их неустанной ложью изо дня в день, из года в год, из века в век.

Угнетала беспомощность, некого было научить правильной жизни, правильному благородному правлению государством. Около царя – ни одного совестливого человека. Кого ни возьми, свой роток ближе, нежели царский. Ради себя, любимых, царю служат. Один Ордин-Нащокин безупречен, но дурак.

Посылал Борис Иванович полковника Лазорева на Украину. Охранял обоз с поташом. Привез умница Лазорев песенку, не поленился, записал.

Ой, плачь, Украино, сырото небого!Твою долю расшарапав Выговский,Що сердце мов камень, а разум – бесовский.

Народ уж криком закричал, но Выговского все увещевают, все ласкают. Сами с булавой к нему кинулись. Хитрово мешок денег, говорят, от гетмана привез, а новому царскому советнику Артамошке Матвееву пан Выговский угодил зеркалом в человеческий рост, панскими белыми креслицами на гнутых ногах, столом, набранным из редких камешков, а камешки те сложены в цветы, в деревья, в птиц, в бабочек. Всей Москве диво. Недорого ныне за измену берут. Царь телом возмужал, а разумом – кутенок. Всякий новый человек для него умный, раскрыв глаза слушает, оттого и дела на Украине хуже некуда. Выговский давно бы войну начал, да сами поляки не спешат поменять мир царя на войну гетмана. Недружба со шведами – ловушка деньгам, государству разор. Один город возьмут, два потеряют. Выскочка Ордин-Нащокин главный хитрец у царя. Сам себя давно перехитрил, а шведы его хитростей не замечают и тоже хитрят что есть мочи.

Ничтожное племя населило землю.

И вдруг горько и сильно пожелал Никона. Грешен перед патриархом, поддакивал его ненавистникам, заодно с другими разжигал в царе соперничество. А Никон взял и ушел. Самовластья царского, ревности его не перенес. Алексеюшко нынче сам с усам, всякое дело желает перевернуть по-своему. Наслушается молодых советчиков – и пошел указы строчить… Не в том беда, что советы выслушивает, а в том, что исполняет вполовину. Ни одно дело до конца не доведено, все на распутье, большое и малое, все царство. Был возле царя Никон, Украину приняли, под Ригу пошли. Тремя перстами крестятся. Пятиглавые соборы строят… Без Никона ничего великого уж не сделается… У царя духа не хватит, а советникам лишь бы из казны ущипнуть, недодать. Не до великого, свои гнездышки охорашивают.

Сердце колотилось, и Борис Иванович увещевал себя не думать ни о чем. Он бы и не думал, да никак не мог дождаться жены, Анны Ильиничны. К сестре поехала за новостями. О Никоне узнать.