Фёдор Абрамов - Олег Трушин
Ранний подъём, зарядка, дежурства по лагерю, постоянно какая-то беготня, и самое удивительное, что всё по делу. К тому же у нас каждый день были какие-то походы, знакомство с местностью. Мы ходили в деревни, были в Смутове и Летополе, естественно, бывали и в Верколе. Косили траву, собирали грибы и ягоды, ходили к местным бабушкам записывать песни или же просто просили их поговорить.
Однажды Серёжа Бехтерев отыскал в деревне одну старенькую бабушку. Имя уже затерялось в памяти. Маленькая, худенькая, в простенькой одежонке чёрного цвета. В чём душа держится?! Каким-то образом Серёжка выяснил, что она знает невестины причитания, но ей обязательно нужно чуть-чуть водочки налить. А выпив, она заплачет, запричитает, и в этот момент ни в коем случае её нельзя ни о чём спрашивать, сбивать, никаких вопросов задавать, ни хохотать, ни охать и сидеть исключительно тихо.
Поехав к бабушке, мы, естественно, прихватили с собой магнитофон. Зашли в её полутёмную избу, и на нашу просьбу спеть причитания бабушка вдруг неожиданно, удивив всех, ответила, что ничего не помнит. Никакие уговоры не помогали. Но вскоре водочка, как и говорил Бехтерев, сделала своё дело».
Благодарно скажем, что уже потом, играя в «Братьях и сёстрах» Лизу Пряслину, Наталья Акимова в сцене свадебного обряда невесты воскресит те самые старинные пинежские причитания, услышанные ею из уст той самой веркольской бабушки, заставив зрительный зал затаить дыхание. Да и причитала Лизка Акимовой чистым звонким пинежским голоском.
Прозу Фёдора Абрамова нужно произносить только на его языке. «Язык в образе абрамовских героев – есть часть их характера, – скажет мне Игорь Скляр. – Почему Абрамов, столько лет прожив в городе, так и не научился говорить чисто? Для него был особенно близок тот язык, тот говор, с которым он вырос. Пинежский язык – особый, музыкальный, мелко-мелодичный, словно чириканье, в нём особый строй. И Абрамов, говоря именно этим языком, никогда не стеснялся этого и не заставлял себя переучиваться. Без этого языка нет абрамовской прозы, и уж тем более без него любая постановка по Абрамову будет бледна. Вот поэтому уже в тот самый первый приезд на родину Фёдора Александровича мы очень быстро поняли, что нам нужно обязательно знать этот пинежский говорок».
«А вообще, – вспоминает актёр МДТ Сергей Власов, сыгравший в «Братьях и сёстрах» Егоршу Ставрова, – записывать пинежские песни было непросто. Местные жители, в роду которых было не одно поколение старообрядцев, отказывались нам их петь. Старообрядцы народ непростой, подчас несговорчивый, с “потайным карманом” в душе.
Однажды репетируем на улице и вдруг слышим – деревенские бабы на лугу песни поют. Ворошат сено и поют. Володя Захарьев с магнитофоном “Яуза” (он был за него ответственный) засел в кустах и давай записывать. Но каким-то образом Володька выдал себя, и женщины петь тотчас прекратили. Сколько мы тогда их ни просили спеть заново, всё было безрезультатно: как в рот воды набрали. А некоторые вообще стали говорить, что никаких песен они и вовсе не знают.
Нелегко местные жители расставались и со старой одеждой, которую мы добывали для себя по части реквизита. Кто-то стеснялся отдавать старое, а кто-то придерживался по этому поводу иных мыслей – ничего из своего дома не отдавать, даже старое, уже по большей части ненужное в хозяйстве тряпьё. Но кое-что всё же удавалось отхватить: то сбитые залежавшиеся на чердаке и давненько вышедшие из носки валенки, то какую-нибудь затёртую, потерявшую цвет, но ещё крепкую на материю рубаху. Так, для роли Егорши я тогда отыскал удивительные видавшие виды штаны. У них был такой вид, словно их носили не один десяток лет. Может быть, кроя ещё той самой послевоенной поры, которую мы и должны были играть в спектакле. Многослойные, все изнутри в заплатках, словно в латах, поставь в угол – стоять будут, и тем не менее они служили в спектакле добрую службу много лет.
Две недели мы прожили тогда в ожидании Фёдора Александровича. И вот, в конце концов, писатель сподобился к нам приехать. Случилось это 19 августа, на день Яблочного Спаса. Забавно получилось – мы приехали в Верколу 6 августа, по старому стилю на праздник Яблочного Спаса, и с Абрамовым встретились в этот же праздник, вот только уже по новому календарю отмечаемый 19-го дня.
Мы основательно подготовились по этому случаю. Подобрали то, что нам больше всего понравилось из наших импровизаций по “Братьям и сёстрам”. Конечно, волновались очень, думая, как примет всё это Абрамов.
Вместе с Фёдором Александровичем на лодке приплыли Людмила Владимировна и Дмитрий Клопов. У реки гостей встречали Игорь Иванов и Володя Захарьев. И уже когда гости поднимались к монастырю, вдруг неожиданно для них, да и для нас, ребят, тоже, к ним вышел хоровод наших девчонок – высокие, красивые, стройные, все в нарядных сарафанах, платьях, взявшись за руки, окружили дорогих гостей. Смотрелось это очень эффектно. Мы заметили, как у Абрамова загорелся глаз на такую красоту.
Потом все пошли в самый большой зал трапезной, а ближе к вечеру собрались у костра.
В этот день для Фёдора Александровича мы много пели, водили хоровод у выложенного нами из кирпичей очага, где готовили еду, играли на гитаре, рассказывали, читали тексты из “Братьев и сестёр”. По части народных песен особый тон задавала Наташа Фоменко, она их много знала. Мы сыграли перед Абрамовым почти всех “Братьев и сестёр”. Все очень старались. Нам нужно было обязательно завоевать Абрамова, расположить к себе, дать почувствовать, что мы заинтересованы в его прозе.
Фёдор Александрович внимательно слушал, иногда сгущал, хмурил взгляд, сдвигал брови, становясь внешне каким-то недосягаемым, кремнёво-суровым, неприступным, и по всему его облику чувствовалась глубокая мысль, с которой он слушал нас. Уже стемнело, а мы всё играли и играли. А потом… А потом наступила тягучая пауза, за которой была неизвестность. Наступила гремучая тишина. И вдруг этот выплеск абрамовской эмоции – удар кулаком по столу и произнесённые в чувственном порыве слова, которые все из нас запомнили на всю жизнь: “Да вы… да вы молодая ҆Таганка!҅ ”
И эти слова для всех нас были не просто похвалой. Абрамов не мог и не умел лицемерить. Он был человеком без двойного дна – что видел, о том и говорил правду. И в этой правде не знал края.
