Есенин, его жёны и одалиски - Павел Федорович Николаев
«Не сердитесь за небрежность этого письма – через полчаса придет Рита[99], мы едем на вокзал отправлять Ваш сундук. Едет знакомый Жени, мы сдадим по его билету в багаж. Вам перешлём квитанцию и ключи. Вы его (сундук) получите, высылаем с поездом, выходящим из Москвы в 00 ч. 30 м. 27 апреля.
Посылаю вещей немного. Что не хватает – купите. Да, в крахмальном воротничке две запонки для манжет – не забудьте.
Чёрт бы побрал этот сундук, вся Москва любовалась на нас (меня и Риту), важно восседавших на сундуке. Ну, целую Вас».
6 апреля Бениславская сообщила Есенину о закрытии кафе «Стойло Пегаса» – прогорели. Это сразу подорвало бюджет «семьи», и 28-го она писала любимому: «Денег у меня не осталось совсем. Если у Вас будут – пришлите, надо за чистку костюмов 7 червонцев, за носки 1½ черв. И за разбитое стекло 2½. Вот: всего 11 червонцев».
Но главной заботой Галины Артуровны было отвратить Есенина от пьянства, чем он довёл её до крайности:
«Милый, хороший Сергей Александрович, хоть немного пожалейте себя, – умоляла она сожителя. – Вы сейчас какой-то не настоящий, Вы всё время отсутствуете. И не думайте, что это так должно быть. Вы весь ушли в себя, всё время переворачиваете свою душу, свои переживания, ощущения; других людей Вы видите постольку, поскольку находите в них отзвук вот этому копанию в себе.
У Вас всякое ощущение людей притупилось, сосредоточьтесь на этом. Пример – я сама. Вы ко мне хорошо относитесь, мне верите. Но хоть одним глазом Вы попробовали взглянуть на меня?
Вы по жизни идёте рассеянно, никого и ничего не видя[100]. С этим Вы не выберетесь из того состояния, в котором Вы сейчас…»
Но Есенин ни к чьим советам не прислушивался и свой визит в Ленинград начал с пьяного скандала.
– Не успел он сойти с Октябрьского вокзала, – вспоминал Л. Клейнборт, – как рассказывали уже про дебош, который он устроил в квартире Ходотова. Сидя рядом с артисткой, он, уже во хмелю, сказал ей из ряда выходящую сальность. Кто-то закатил ему пощёчину. Есенин, понятно, ответил, и началась драка. Но не так-то легко было с ним справиться. К тому же и гости Ходотова снисходили к нему… Наконец, улучив момент, он содрал скатерть со стола, перебив всё, что стояло на нём.
Следующий инцидент произошёл в одном из притонов города.
– Здесь уже с ним не церемонились, – отмечал тот же Клейнборт. – Избив до потери сознания, его сбросили со второго этажа вниз. Быть может, и прикончили бы, если бы кто-то не опознал его в лицо.
Актёр В.С. Чернявский вспоминал о Есенине этого времени как о человеке, терзаемом противоречиями тогдашней жизни:
«Он вдруг пришёл в страшное, особенное волнение:
– Не могу я, ну как ты не понимаешь, не могу я не пить. Если бы не пил, разве мог бы я пережить всё это, всё…
Чем больше он пил, тем чернее и горше говорил о современности, о том, “что они делают”, о том, что его “обманули”.
В этом потоке жалоб и требований был и невероятный национализм, и ненависть к еврейству, и опять “весь мир с аэроплана” и “нож в сапоге”, и новая, будущая революция, в которой он, Есенин, не стихами, а вот этой рукой будет бить, бить… Кого? Он сам не мог этого сказать. Он опять говорил, что “они повсюду, понимаешь, повсюду”, что “они ничего, ничего не оставили”, что он не может терпеть (“Ненавижу, Володя, ненавижу”). И неизвестно было, где для него настоящая правда – в этой кидающейся, беспредметной ненависти или лирической примирённости его стихов об обновлённой родине».
«Слава» о похождениях поэта дошла до Москвы. Встревоженная Рита Лившиц писала Есенину 28 апреля:
«Сергей Александрович, дорогой, родной!
Я очень беспокоилась. Всякие дурные мысли в голову приходили. И даже чуть было не сорвалась в Питер. В Питер мне и сейчас ещё хочется поехать, только я уже успокоилась немного.
Очень хочется знать о Вас побольше. Если бы Вы написали, то доставили бы нам всем очень большую радость. Кажется, скоро выходит книжка. Пришлите её, Сергей Александрович, обязательно. Напишите, как Вы думаете: долго ли пробудете в Питере и куда поедете.
Ваша Рита».
Лившиц напрасно беспокоилась: как это ни удивительно, скандалы взбадривали поэта, выводили (пока выводили) из упаднического настроения и обиды на всё и всех. 14 апреля в Зале Лассаля (бывшее помещение Городской думы) состоялся авторский вечер поэта. И. Романовский, устроитель вечера, так описал его:
«Время, назначенное для открытия вечера, уже наступило. Поэта нет. Зал пока терпеливо ждёт. Минуты бегут. Пока в зале слышен лишь обычный негромкий шум, шорох, откашливания. Наконец, кто-то нетерпеливо выкрикивает: “Пора!”, кто-то стучит, за ним второй, третий. Ещё две-три минуты – и весь зал кричит, шумит, требует начинать.
И в этот момент за кулисами появляется Есенин. Но в каком виде…
Минут через семь-восемь поэт, умытый, причёсанный, с уже повязанным галстуком и как будто отрезвевший, выходит на сцену. Его встречают довольно жидкими аплодисментами. Видно, многие ещё сердятся за безобразную задержку. Наконец, в зале воцаряется тишина.
Есенин поднимает руку, приглашая зал умолкнуть, и начинает читать. Не помню, убей меня Бог, не помню, с какого стихотворения он начал. Я был в таком состоянии, что ничего уже не мог воспринимать. Помню только, что уже первое стихотворение было покрыто дружными аплодисментами. Читал Есенин, как всегда, превосходно, очень выразительно и напевно, подчёркивая музыку стиха.
Читал он долго, и не было ни одного стихотворения, которое разочаровало бы публику. Аплодисменты всё нарастали, и вечер кончился полным триумфом. Есенин несколько раз выходил раскланиваться с аплодирующим залом, благодарил за тёплую встречу и, наконец, почти умоляющим тоном произнёс:
– Спасибо! Простите, больше не могу! – и показал рукой на горло.
Публика стала расходиться.
Минут через десять мы вместе с Есениным вышли через служебный вход. Стоило нам лишь приотворить дверь и показаться на пороге, как нас встретил оглушительный шум и визг. У служебного выхода поджидала Есенина толпа восторженных слушателей, главным образом девиц. Они дружно ринулись на поэта, подняли его на руки и понесли. Одну из поклонниц озарила “светлая” мысль – она стала расшнуровывать один из ботинков Есенина, желая, видимо, унести с собой шнурок в качестве сувенира. Её пример вдохновил другую почитательницу поэтического таланта Есенина, она решила снять с
