Дональд Рейфилд - Жизнь Антона Чехова
Единственной нежелательной в Мелихове персоной оставался Игнатий Потапенко. Его обижало, что Антон, «предмет его неугасаемой зависти», общался с ним лишь посредством «маленьких клочков желтой бумаги». Потапенко между тем был чрезвычайно занят: «Пишу разом бесконечное число повестей и рассказов». Деньги шли и первой, и второй жене, и Лике на Христину и кормилицу, не считая того, что нужно было возвращать долги Антону и Суворину. Десятого марта в Мелихово пожаловали Лейкин, Грузинский и Ежов. Лейкин одобрил любезный его сердцу чеховский опыт агрария, садовника и собачника. Они с Антоном сохранили дружескую близость. В лейкинском дневнике 11 марта визит в Мелихово обстоятельно документирован:
«От станции Лопасня (по Курской дороге) до села Мелихова, где находится усадьба Чехова, ехали при страшной метели. Еле можно было различать вехи дороги. <…> Ехали в двух санях. Я впереди, Ежов и Лазарев позади. В моих санях пара лошадей была запряжена гуськом. Дорога была буквально заметена. <…> К Чехову приехали мы засыпанные снегом, с сосульками в бороде и на висках в волосах. <…> Чехов встретил нас с полным радушием, вышел даже на крыльцо с прислугой. Две горничные совсем молоденькие, круглые как кубышки, девушки с лицами в виде полной луны схватили наши саквояжи и пледы <…> Дом у Чехова прекрасный, светлые комнаты, весь обновленный красками и обоями, просторный, с уголком для каждого члена семьи и даже с таким комфортом, которого и в некоторых московских квартирах не найдешь. Приятно видеть, что наш брат писатель перестал наконец бедствовать (я говорю о даровитых) и пошел в гору благосостояния. В комнатах встретила нас его мать и брат Михаил, податной инспектор, приехавший погостить на несколько дней из Углича, где он служит. Вертелись под ногами две собаки таксы, и я чуть не вскрикнул: „Пип! Динка!“ – до того они похожи на моих такс. <…> После обеда повел меня Чехов осматривать постройки на дворе и службы. Службы ветхие, но стоят уже рубленые конюшня, хлев, сарай. Строится баня. Выстроен флигелек для приезда гостей в две комнаты и обмеблирован и поставлены три кровати с принадлежностями. Домик, прелесть какой. В этом домике и ночевали Ежов и Лазарев, а я спал у Чехова в кабинете па диване».
Ежов уехал на следующий день – ему Мелихово не понравилось: и деревня слишком близко, и реки нет.
Впрочем, Чехова мнение Ежова или Грузинского не интересовало. Суворину он написал о них как о «двух молодых тюфяках, которые не проронили ни одного слова, но нагнали на всю усадьбу лютую скуку». Лейкин же, на взгляд Антона, «обрюзг, опустился физически, облез, но стал добрее и душевнее; должно быть, скоро умрет». Лейкин был так тронут теплым приемом в Мелихове, что послал Брому и Хине портрет их отца Пипа, а Маше – семян сахалинской гречки, еще одного диковинного «зелья», заполонившего мелиховский сад. Обмен любезностями продолжился тем, что Чехов нашел для Лейкина художника, который согласился написать маслом его портрет за сходную плату в 200 рублей. Возрадовавшись, Лейкин прислал Чеховым семян элитной свеклы и огурцов.
В теплом и зеленом июне Ежов с Грузинским снова побывали в Мелихове, и в этот раз Ежов был благосклонен: ему понравилась новая баня. Возможно, он смягчился, поскольку снова собирался жениться, на этот раз – на девушке «без всяких средств»[329]. На то, чтобы заманить в Мелихово привыкшего к комфорту Суворина, ушло почти все лето. Он приехал в конце июля и остался лишь на одну ночь.
На Пасху приезжал Иваненко. Павла Егоровича он рассердил тем, что проспал и не похристосовался со священником. Заезжал Гиляровский; три дня гостил в Мелихове доктор Коробов, квартирант семьи Чехова в его студенческие годы. Николай Коробов в то время был увлечен идеями Ницше. Антон как-то заметил: «С таким философом, как Ницше, я хотел бы встретиться где-нибудь в вагоне или на пароходе и проговорить с ним целую ночь». Визит Коробова в этом смысле оказался кстати. В разговоры чеховских героев стали проникать ницшеанские идеи[330]. Оживилась в этой связи и его переписка с Сувориным, разделявшим прогерманские взгляды, которые, впрочем, иногда принимали эксцентричную форму: он выступал за введение в университете программы «физических игр» вроде лаун-тенниса или крикета, полагая, что это поможет воспитать людей, способных «к прямому практическому делу».
Чехов и Суворин скучали друг без друга. Суворин мечтал о том, чтобы посидеть с Антоном, «молча и лениво перекидываясь фразами». Тот же в каждом письме звал его в Москву: «мы поездили бы по кладбищам, монастырям, подгородным рощам». Однако Суворина крепко держали в Петербурге газета и театр, а у Антона не было видимых причин уезжать из Мелихова. Он все сильнее убеждался в том, что прокормиться в имении «можно только при одном условии: если будешь работать сам, как мужик, невзирая ни на звание, ни на пол». И работа кипела: в саду гоняли мышей, объедающих молодую кору с вишневых деревьев; зарезав свинью, коптили окорок; закупали лес для постройки бани. Лето 1895 года было засушливым; на березу напал шелкопряд. От морозных утренников пострадали цветущие плодовые деревья. По теплой погоде размножились комары, которые кусались, «как собаки». Антон не решился бы снова переложить хлопоты по хозяйству целиком на Машины плечи. Напрасно Суворин искушал его поездками по Волге или Днепру, а Лейкин звал на Валаам. Сам Чехов мечтал о море – Балтийском или Азовском, но до июля безвыездно просидел в Мелихове.
Братья Антона той весной пребывали в отдалении. Миша даже в апреле не смог выбраться из Углича из-за весенней распутицы. Но держали его там и проблемы посложнее: со смертью его покровителя А. Саблина отпали надежды на перевод и более цивилизованный город Ярославль. Антон пытался через Билибина найти для него место почтмейстера – тот вынужден был огорчить отказом: Миша не имел нужной квалификации. Пришлось снова просить о помощи Суворина. В Петербурге жена Александра напрашивалась на приглашение: «Вы, дорогой Антон Павлович, так заманчиво описываете наш сад и его обитателей, что даже слюнки текут». Александр был в миноре: Наталья перед Пасхой широко тратила деньги на обновки и угощенья; мать ее, Гагара, приготовлялась предстать перед Богом (на это уйдет еще четыре года). Сам же он день и ночь трудился над составлением именного указателя к «Новому времени» за жалкие 100 рублей в год, назначенные ему Сувориным. Спиртного он в рот по-прежнему не брал, но чувствовал себя скверно: «колет сердце, и поясница болит, как у онаниста».
Прошлогоднее раздражение Антона, тяготившие его отношения с Ликой и Потапенко, а также воспринятые им идеи немцев-женоненавистников – все это вылилось в рассказ под названием «Ариадна». Его героиня получила имя девушки, когда-то разбившей жизнь чеховскому учителю латыни Старову. Яркостью своей натуры она обязана Лидии Яворской, а превратностями судьбы – Лике Мизиновой. Как и Лике, Ариадне не удается заманить в свои сети рассудительного рассказчика Шамохина – она вступает в связь с беспечным и женатым Лубковым, который в Европе оставляет ее. В отличие от Антона, Шамохин приходит Ариадне на помощь и возвращается с ней в Россию; в отличие от Лики, беременность Ариадны возникает лишь в воображении Шамохина. Как и Потапенко, Лубков занимает без отдачи деньги у своего соперника. Сравнивая потребность Ариадны нравиться и лукавить с такими естественными проявлениями, как чириканье воробья или шевеление тараканьих усов, Шамохин перефразирует известное изречение Шопенгауэра. Историю своего романа Шамохин рассказывает Антону, встретив его на пароходе по пути из Одессы в Ялту, – это единственное чеховское произведение, в котором автор становится одним из действующих лиц. Выведя в герои случайного попутчика, утомляющего автора своей исповедью, Чехов устанавливает между ними дистанцию, хотя основная дилемма рассказа – ненавидеть женщин или принимать их такими как они есть – прежде всего занимает самого автора.
Рассказ предназначался журналу «Артист». Его редактор Куманин, предчувствуя финансовый крах издания (жить ему тоже оставалось недолго), решил свернуть дело и передал подписчиков журнала и контракты с его авторами, включая чеховский аванс в 620 рублей, в «Русскую мысль». В результате Лаврову и Гольцеву пришлось в конце 1895 года опубликовать рассказ, судя по всему, идущий вразрез с проповедуемыми ими идеями женского равноправия. Впрочем, Чехов смог уравновесить «Ариадну» рассказом «Убийство» – мрачнейшим примером жестокости, проистекающей из религиозного фанатизма; его сюжет был подсказан сахалинскими впечатлениями и Мишиными рассказами о жизни города Углича. В мае, после долгих мытарств в цензурном комитете (в «Русской мысли» его прозвали «чревом китовым»), вышла отдельным изданием книга «Остров Сахалин», еще более укрепившая чеховскую позицию в лагере либералов. Однако на этот раз Чехов решил навсегда расстаться с каторжным островом.
