Даниель Циммерман - Александр Дюма Великий. Книга 1

К черту любезности, Гайарде срочно возвращается в Париж. Несогласие полное, он отвергает версию Александра, пусть играют только его текст, ведь его приняли и без переделок Жанена. Встреча втроем у Гареля. Гайарде требует остановить репетиции. Гарель смотрит на него с доброй улыбкой:

«Вам это не удастся; я изменю заглавие, и я ее сыграю; вы можете обвинить меня в подделке, воровстве, плагиате — все, что угодно. Вы добьетесь лишь тысячи двухсот франков возмещения убытков. Если же мы получим ваше разрешение, то ваш заработок составит уже двенадцать тысяч франков».

Александр плохо переносит эти хищнические способы воздействия. В это дело он вошел с добрыми намерениями, а теперь выглядит как сообщник Гареля, обирающий дебютанта. Поэтому яростные упреки Гайарде в свой адрес он воспринимает тем более болезненно. Страсти разгораются и приводят спорящих на грань дуэли. Теперь Гарель берет на себя роль доброго малого. Он «вмешался, успокоил обоих, повел Гайарде подписывать соглашение, по которому стороны признают свое соавторство в написании «Нельской башни». Каждый оставляет за собой право в Полном собрании своих сочинений приписывать авторство себе одному. Пьеса должна быть сыграна и напечатана за подписью господина Гайарде; однако Гарель настоял, чтобы после его имени шли звездочки, скрывающие анонима».

29 мая 1832 года, в день премьеры, Александр ужинает у Одилона Барро. Политик разливается соловьем, ужин тянется медленно. Александр обменивается понимающими взглядами с мадам Барро, «молоденькой и очаровательной» и кроме того, «оригинальный ум — вещь редкая у женщин». Ей удается устроить так, что из-за стола все трое направляются в сторону «Порт Сен-Мартен». Спектакль уже начался, Бокаж как раз произносит тираду о знатных дамах <…>. «Они богохульствуют, ведут странные и чудовищные речи; забыли о скромности и стыдливости; забыли и небо, и землю. Это знатные дамы, весьма знатные дамы! — говорю я вам».

«Зал был возбужден. Пахло большим успехом; он витал в воздухе; все им дышало.

Конец второй картины имел потрясающий эффект. Буридан, прыгающий из окна в Сену, Маргарита, открывающая свое окровавленное лицо и восклицающая [в адрес сына]: «Взглянуть тебе в лицо и после умереть, ты говоришь? Пусть будет, как ты хочешь… Взгляни и умри!» — все это захватывало и пугало! И когда после всей этой оргии, побега, убийства, этого смеха, заглушенного стонами, после того, как один прыгнул в реку, другой — безжалостно убит своей августейшей любовницей, слышался беззаботный и монотонный крик ночного сторожа: «Три часа ночи; все спокойно; спите, парижане!», зал взорвался аплодисментами».

О чем мог думать Александр, в то время как нарастал успех «Нельской башни», а в тот же час в своей мансарде накануне спровоцированной дуэли Эварист Галуа вместо завещания, в знаменитом своем Письме к Огюсту Шевалье, излагал некоторые гениальные результаты своих исследований? Довольствовался ли он своим новым триумфом? Подумывал ли уже о новых литературных жанрах? Подводил ли итоги прошедшим семнадцати месяцам, принесшим рождение дочери, признание сына, отход от политики? Семь пьес меньше чем за полтора года, пять — под его подписью, две — анонимных, конечно, неравнозначны, но, по крайней мере, три из них — новаторские, и это даже слишком много для противников литературной плодовитости. В первой половине XIX века, как и сегодня, собратья по перу и критики, которых вовсе не смущает плодовитость многочисленных художников и композиторов, кривятся, если профессиональный автор без состояния, без субсидий, без синекуры и премий, не имеющий полной власти в газете, в академии или жюри, или в издательстве, «пишет слишком много» в сравнении с их собственными ограниченными возможностями. Вместо того, чтобы судить каждое произведение как самостоятельную ценность, они выносят моральный вердикт всему творчеству в целом, а легкость и удачливость в творчестве приравниваются к проституции или к саморекламе, «его имя мелькает повсюду». Скандальные газетенки, специализирующиеся на сплетнях, посредственные или вовсе никакие театрики, желчные критики, то есть талантливые, но завистливые друзья заставляют Александра слишком дорого платить за то, что он, по определению Мишле, являет собой «природную силу».

Гарель вплоть до наших дней мог бы возглавлять национальное рекламное ведомство. На следующий день после премьеры «Нельской башни» он расклеивает афиши, в которых авторы значатся не как было договорено: «Господа Гайарде и ***», а как «Господа *** и Гайарде». Узнавший об этом и крайне недовольный, Александр спешит к Гарелю и застает там судебного исполнителя с вызовом в коммерческий суд. Гарель, конечно, на седьмом небе, пусть он проиграет процесс на первой же инстанции, а потом и апелляцию, но зато какая реклама! Александр настаивает на выполнении первоначально взятых обязательств. Но Гарель не торопится подтвердить свою готовность. Пока что он информирует Александра, что Жорж желает его видеть. Ей надоело играть королев, тем более еще несколько сот представлений ей придется выходить в роли Маргариты Бургундской, и она прекрасно представляет себя в роли женщины из народа, без бархатного платья и без единого брильянта. За сим следует вполне миленький флирт в ее комнате, и будто бы скорее огромная, чем величественная, актриса показала Александру «кое-что столь прекрасное, что мне понадобилось более четверти часа, чтобы вернуться в гостиную»:

«Я поспешил опуститься перед ней на колени и, целуя ей руки, произнес:

— Ну скажите, Жорж, разве не посмеются над нами потомки, узнав, что мы пробыли друг подле друга и при этом те самые крючковатые атомы, о которых говорит Декарт, совершенно бездействовали?

— Замолчите, животное! И ступайте со всеми этими глупостями к вашей Дорваль.

— Ах! Дорваль… Бедняжка Дорваль, вот уже целый век, как я ее не видел!

— Вот как! Вы же живете с нею дверь в дверь[123].

— Именно так! Прежде меж нами была лишь дверь! А теперь — стена.

— Юбочник!»

Нарушив столь сладостное «наедине», является Гарель, чтобы зачитать коммюнике Гайарде для прессы, в котором этот последний объявляет себя единственным автором «Нельской башни». 1 июня появляется ответ Гареля: «Целиком в части стиля и на девятнадцать двадцатых, по крайней мере, в части композиции пьеса принадлежит знаменитому соавтору, который по особым причинам не хотел бы себя обнаруживать после столь значительного успеха.

От примитивного произведения г-на Гайарде не осталось ничего или почти ничего. Вот, что я утверждаю, и что в случае необходимости покажет сличение представленной рукописи с рукописью г-на Гайарде». Но гораздо важнее в тот момент случившаяся смерть генерала Ламарка, одного из лидеров «Движения» в Палате, находившегося со времени отрешения от прав Лаффита в весьма умеренной оппозиции «Сопротивлению» Тьера, Гизо и покойного Перье. 2 июня похороны Эвариста Галуа на кладбище Монпарнас — повод для внушительной республиканской демонстрации. Александра там нет. В тот же день газеты публикуют новую реплику Гайарде, который ограничивается тем, что приводит письмо, в котором Александр вежливо сводит на нет свой вклад в создание пьесы. Удар точен, и за ним следуют недоброжелательные комментарии прессы, особенно в «Corsaire». Александру хотелось бы сохранить в этом деле нейтралитет, но на этот раз он выходит из себя и устраивает грандиозный скандал в помещении газеты, едва не вызвав на дуэль директора Вьенно. «Плюс к тому, со времени приступа холеры я находился в состоянии крайней слабости, ничего не ел, и каждый вечер у меня поднималась температура, что страшно портило мне настроение». Но, конечно, не в те вечера, что он обедал у Барро, или ухаживал за мадемуазель Жорж у нее в комнате. Однако его раздражение против Гайарде — истинная правда, отсюда и публичный ему ответ: