Мишкет Либерман - Из берлинского гетто в новый мир

Я спросила его о профессии. Он заявил, что был кузнецом, что всегда тяжело работал, никогда не занимался политикой. Наши антифашисты уважали его. Он хорошо работал, отличался предупредительностью. Изо дня в день он присутствовал на докладах и дискуссиях. В один прекрасный день он пришел ко мне со слезами на глазах. «Госпожа Либерман, я вам лгал. Я не кузнецом был, а кадровым солдатом. В 1933 году мой начальник вступил в СС и взял меня с собой. Говорил, что я там больше получать буду».

«И вы продали свое человеческое достоинство за медный грош?»

«Если бы я тогда знал, что я окажусь в банде преступников и стану одним из них, поверьте, этого бы не произошло. Тогда я был еще порядочным человеком».

Был ли он когда-либо порядочным человеком?

Недавно я встретила в моей партийной организации по месту жительства учителя из Талицы товарища Фельдмана. Он тоже принадлежал к тем, кто ковал кадры для новой Германии, как десятки других коммунистов на фронте, в антифашистских школах, в лагерях для военнопленных. У меня было хорошее настроение. Я похлопала его по плечу, пошутила: «Ну, ты на меня не сердишься?»

«Не сержусь? За что?»

«Дружище, ты разве не помнишь, как я легла спать в твоей кровати, не спросив твоего разрешения?»

«Ах, это была ты? Я не узнал бы тебя снова».

Еще бы! Через тридцать лет!

Надя. Без троицы дом не строится

Во Владимир я вернулась преисполненная новыми идеями, планами. Был уже вечер, я пошла в свою гостиницу. По дороге думала, как жаль, что не застану доктора Беликовой. Она, наверно, еще не вернулась с работы. Но вот уже несколько недель, как в нашей комнате новичок. Это была женщина, наша ровесница, звали ее Надя. Она работала в социально-бытовом секторе тракторного завода. Это была очень скромная и очень одинокая женщина. Ее муж умер несколько лет назад. Ее сын, которого она обожала, находился на фронте. Она отказалась от отдельной комнаты, потому что не могла вынести одиночества. Переселилась к нам в гостиницу. С ней было интересно беседовать. Она читала почти все новинки художественной литературы и рассказывала нам о них. Чтение было ее страстью. Но особенно охотно она рассказывала нам о своем сыне. О том, каким он был умным и одаренным в его девятнадцать лет, каким добрым. И действительно, его письма светились любовью к ней. И были очень поэтичными. Надя оказалась очень тонкой и деликатной. Она любила людей, охотно им помогала. Поэтому и выбрала работу в этом направлении. Редко она ложилась спать до того, как мы приходили. Мы засиживались за столом, и каждый рассказывал о своих думах и заботах.

В тот вечер Александра Беликова пришла особенно поздно. Я уже успела отдохнуть. Мыслями она все еще была в госпитале.

«Что случилось с военнопленным, которого я послала к вам неделю назад?»? спрашивает она меня.

«Ко мне никто не приходил».

«Неужели? У него была малярия. Он не может работать на стройке. В госпитале он все время писал стихи и пьесы, декламировал Маяковского по-русски. Я подумала, что вам пригодился бы такой в вашем коллективе.

«Очень пригодился бы. Но я не могу освободить его от работы. Может быть, подобрать что-нибудь в роте внутренней службы?»

«Согласна. Легкую работу он выполнять может. Его зовут Йозеф. Ах, никак не могу запомнить эти немецкие фамилии».

Наде надоело слушать про наши лагерные дела.

«Да хватит вам об этом. Все одно и то же».

Мы улыбнулись и замолчали.

«Александра!»

«Слушаю вас».

«Завтра воскресенье».

«В самом деле?»

«Не хотите ли хоть раз дома посидеть?»

Она улыбается своей доброй и лукавой улыбкой.

«А вы?»

На следующее утро мы встаем поздно. Это кажется нам очень странным. Первый выходной день за два года. Втроем мы идем на рынок. Кое-что покупаем. Варим великолепный обед. Мы выпиваем немножко водки и кудахчем как куры. Три женщины. Мы вместе? в то же время каждая из нас одинока.

Утром мы идем в лагерь вместе с доктором Беликовой. Мы ищем Йозефа.

«Йозефов у нас до черта»,? говорит комендант Т.

«Скоро найдем, госпожа доктор».

Госпожа доктор идет в госпиталь успокоенная. Комендант отправляется на строительные площадки и вскоре приводит мне этого Йозефа.

Разрешите доложить: бывший ефрейтор…»

Передо мной стоит военнопленный неброской внешности, худощавый, лицо желтое с коричневым отливом, глаза живые, смотрит чуть-чуть надменно.

«Вы в нашем лагере недавно?»

«Три недели. Две из них провел в госпитале».

«Почему вы не пришли ко мне сразу?»

«Не хотел».

«Почему?»

Он стоит передо мной в небрежной позе, мнет свою пилотку, выворачивает ее наизнанку и молчит.

«Не хотите ли мне представиться?»? говорю я, чтобы прервать молчание.

Молодой человек, только что стоявший передо мной в небрежной позе, становится по стойке «смирно». Не без иронии он рапортует: «Разрешите доложить, бывший ефрейтор Йозеф К. из 535-го танкового полка шестой армии».

«Садитесь. Так, теперь рассказывайте, почему не хотели?»? говорю я тем же тоном.

«Вы первая немецкая коммунистка, к которой я должен был обратиться, и к тому же еще женщина».

«И что же?»

«Вы могли обо мне подумать, будто я симулянт».

«Если доктор Беликова говорит, что вы в состоянии выполнять только легкую работу, то это так и есть».

«Ах, доктор Беликова! Прекрасная женщина. Ангел!»

Казалось, что этот молодой человек полон противоречий. Я читала в его глазах то доверие, то недоверие, то он мне представлялся скромным, то нагловатым.

«Где вы были прежде?»

«В „генеральском лагере“ в Суздале. Эти вампиры ведут себя здесь так же, как там?»

«Это зависит от таких, как вы. Что вы умеете?»

«Что умею? Честно сказать, ничего. Мне было двадцать, когда я два года тому назад в рождественский вечер вместе с пятнадцатью товарищами предпочел плен. Вообще-то я два года учился журналистике».

«Что побудило вас перебежать к нам?»

«Я был противником нацизма по религиозным мотивам».

«А другие?»

«Им война надоела по горло».

«Посмотрим, не удастся ли устроить вас в Нормировочное бюро в качестве учетчика. Я вам скажу об этом».

«Не пригожусь ли я вам для стенной газеты?»

«Еще бы! Только во внерабочее время».

Он вынул из своего кармана пачку листочков и положил их мне на стол. Было видно, что некоторые из них он долго носил с собой. Это были стихи о весне, об осени, о матери. Не без таланта написанные. Была там и пьеса о коричневой чуме. В политическом отношении довольно запутанная, полная мистики. Я прочла ее и сказала это ему. Он меня не понял. Еще не мог понять. Но чувствовалось, что хотел.

Гейнц Ш. знал его еще по Суздалю. Так что не я открыла этот талант.