Судьбы передвижников - Елизавета Э. Газарова
Целых пять лет Николай Александрович отказывался от чина полковника, чтобы не принять вместе с ним обязанности, исполнение которых не оставило бы ему времени для занятий живописью. Дослужившись в 1892 году до звания генерал-майора, Ярошенко сразу вышел в запас, а годом позже – в отставку. Люди, никак не связанные с ответственной многолетней службой художника, не знали о ней ничего. Интересно, что для сохранения полной пенсии в качестве причин отставки следовало указать болезнь. Поступив таким образом, Николай Александрович совсем не погрешил бы против истины, он был действительно болен, и болен серьёзно, но самоуважение и кристальная честность водили его рукой, когда он писал: «…я выхожу в отставку не потому, что я болен, а потому, что мне хочется свободно заняться живописью. Служба не даёт мне отдаться моему любимому делу, а болезнь тут ни при чём». Освободившись от дел службы, Ярошенко вместе с супругой перебрался на постоянное жительство в Кисловодск.
Николай Александрович не был слепо враждебен к новым формам живописного высказывания и неоднократно это демонстрировал, поддержав, к примеру, молодого Нестерова с его не принятым другими передвижниками «Видением отроку Варфоломею» или уже маститого Ге, чья картина «Что есть истина?» была нещадно обругана подавляющим большинством. Однако напор молодых живописцев, рвущихся в выставочное пространство передвижников, его настораживал и тревожил.
Ярошенко посчитал своим долгом чётко обозначить всё более расплывающиеся контуры идейных принципов ТПХВ, подготовив так называемые «Условия для приёма картин экспонентов на выставки Товарищества». Первоначально названные «Запиской», ярошенковские «Условия» декларировали необходимость наличия у произведения, претендующего на участие в передвижной выставке, идейно-художественной задачи, «…чтобы было видно, что картина не есть простое упражнение в живописи, а представляет работу художника». «Условия» вызвали бурю негодования у всех, кто категорически отвергал навязывания каких-либо требований к искусству. Начинающих живописцев можно понять. Кроме Передвижных выставок, столь же популярных экспозиционных площадок тогда ещё не было, и молодые московские художники, отстаивая права экспонентов передвижной, выступили с соответствующей «петицией».
Николай Александрович не имел учеников в привычном понимании этого слова, но его внутреннее достоинство и нравственный кодекс несли в себе огромный воспитательный потенциал для всех, независимо от исповедуемых в искусстве принципов. Ревностно охраняя старое, трудно заглядывать в будущее, вот и Ярошенко оказался не в состоянии воздать должное талантливейшим находкам молодых художников, очень скоро составившим славу русского искусства. Валентина Серова, например, он скучно и буднично считал просто хорошим художником, «без увлечения и без больших творческих задатков» и слишком уж «холодным и самодовольно-спокойным, чтобы пробуждать к жизни и возбуждать энергию молодых талантов» в качестве преподавателя МУЖВЗ. Правда, умный и деликатный Ярошенко счёл всё-таки необходимым сделать оговорку: «Буду очень рад, если я ошибусь… я его слишком мало знаю».
С Львом Толстым Ярошенко мог познакомиться ещё до того, как в 1894 году взялся за создание портрета писателя, планируя презентовать его галерее Павла Третьякова. Портрет писался в Москве, а когда после сеансов позирования Толстой вернулся в Ясную Поляну, он поведал своему дневнику, что «приятно сблизился» с Ярошенко. Портрет, однако, дружно сочли неудачным, и Павел Михайлович отказался пополнять им свою коллекцию. Между тем ярошенковский «Толстой» всего лишь не совпал с уже сложившимся иконографическим представлением о писателе. Отказываясь от портрета Льва Толстого, Третьяков вместо него просит у художника им же исполненный портрет философа и писателя Владимира Соловьёва, показанный вместе с «Толстым» на 23-й Передвижной выставке 1895 года.
На это предложение уязвлённый Николай Александрович отреагировал довольно резко: «…не могу понять, что общего может быть между правом получить портрет Л. Н. Толстого и правом выбрать любую вещь, какая Вам понравится. Первое право я мог Вам дать тем охотнее, что написать Льва Николаевича я сам очень желал, тогда как второе я никогда и ни при каких условиях никому дать не мог и не дам». А предпочтение Третьякова понять нетрудно – портрет Соловьёва считается одним из лучших в творческом наследии Ярошенко. Что же касается Льва Толстого, – если не затрагивать его изображения кисти Ярошенко, – то в целом писатель был большим поклонником творчества художника. Особенно высоко он ценил картину «Всюду жизнь» – звучную, как гимн, обобщающую трудные размышления живописца о судьбе отечества и возвышающую до просветлённой надежды. Создавая это произведение, Николай Александрович откликался на его, толстовские, идеи о том, что любовь и жизнь связаны друг с другом неразрывно.
Рядом с патетикой полотна «Всюду жизнь» простота и будничность написанной следом небольшой жанровой картины «На качелях» выглядят несколько неожиданно. В условиях наступившей политической реакции Ярошенко, вместе со всей страной, несколько поостыл к социальной проблематике и теперь более тяготел к изображению незамысловатой действительности.
На выставке 1893 года появился совсем уж нетипичный для Ярошенко холст «Похороны первенца». В скорбном лице отца умершего ребёнка нетрудно было узнать черты автора полотна, что, естественно, дало повод думать – в жизни Ярошенко имела место подобная трагедия. Но глубоко личные переживания художника всегда оставались запертыми в его уме и сердце, поэтому возникшее предположение так и осталось безосновательной догадкой.
У бездетных супругов Ярошенко были две приёмные дочери. Вначале рядом с ними появилась Александра Голубева – девочка из бедной деревенской семьи Костромской губернии, а потом Николай Александрович удочерил Надю Волженскую, получившую фамилию Ярошенко.
Служебные обязанности не позволяли Ярошенко надолго покидать Петербург, но все эти годы страсть к путешествиям не угасала в этом наблюдательном и любознательном человеке. Впервые посетив Западную Европу в начале 80-х годов, он снова побывал в тех краях уже после отставки. Помимо удовлетворения эстетического и художественного интереса, он надеялся в Европе облегчить течение своей изнурительной болезни. Несмотря на состояние здоровья, в последние годы жизни география путешествий Ярошенко особенно расширилась. Художник побывал в Сирии, Палестине, Египте, съездил на Волгу и даже добрался до Урала, где для своей будущей большой картины писал этюды на рудниках.
Николай Александрович на 25-й Передвижной выставке показал нехарактерную для своего творчества работу. Ярошенковский «Иуда» слабо напоминал традиционное живописное толкование известного библейского сюжета, смысловая суть которого была использована художником как повод для выражения своих, отнюдь не религиозных, а вполне жизненных переживаний. На эскизе лица фарисеев, соблазняющих слабого человека житейскими выгодами, имели явное портретное сходство с передвижниками, ушедшими в Академию художеств. Но законченный вариант картины обошёлся без первоначального сходства.
Натиск болезни тем временем усиливался, но сила характера художника продолжала держать её в узде. На людях Николай Александрович всё так же подтянут, остроумен, но наедине с собой всё более осознаёт необходимость передачи дел Товарищества внушающему доверие молодому передвижнику.
Зимой 1897 года по приглашению Ярошенко ему наносит визит Николай Никанорович Дубовской и получает предложение взять на себя обязанности руководителя Товарищества. Дубовской озадачен, растерян,
