Михаил Алексеев - Грозное лето (Солдаты - 1)

Шахаев заметил, как от слов Пинчука глаза старика вспыхнули нехорошими огоньками и быстро спрятались под мохнатыми рыжими бровями. Отослав куда-то сына и сунув за образ псалтырь, старик начал не спеша сучить дратву. Был он высок и плечист. На витом поясе -- связка ключей. Голова смочена маслом и тщательно причесана. Из-под ворота синей сатиновой рубахи выпирала воловья шея. От всей фигуры хозяина веяло устойчивой домовитостью.

-- Бачу, ты, старый, пропитався этой частной собственностью, -продолжал колоть его Пинчук, невзлюбивший старика с первой минуты.

Хозяин молчал. Тугая шея его багровела.

Наташа молча смотрела в окно на залитый лунным светом двор. Он был обнесен высоким тесовым забором. Крыша в крышу жались каменные приземистые конюшни и хлевушки. Перед окнами -- погреб, накрытый тяжелой железной дверью с пудовым замочищем.

Шахаев прилег на скамейку -- разболелась на спине рана. Старик хмуро смотрел на разведчиков, долго силился о чем-то их спросить, но, видимо, не решался. Молчали и разведчики.

-- А что, товарищи, -- начал наконец хозяин, не глядя на солдат, -колхозы вновь будут али как?.. -- в его глазах появился настороженный блеск.

-- А тебе як хочется? -- в свою очередь полюбопытствовал Петр; он понимал, что колхоз не устраивает старика.

-- Мне што ж... -- уклончиво ответил хозяин. -- Государство -- оно решит...

-- А ты як бы ришыв? -- допытывался Пинчук.

-- Я человек маленький.

-- А все-таки?

Хозяин промолчал. Пинчук посмотрел на него долго и испытующе. "Будут ли колхозы?" -- таких еще вопросов разведчикам не приходилось слышать в освобожденных селах. Пинчуку вдруг вспомнился дед Силантий и то, как старик, ожидая Красную Армию, подсчитывал, сколько попрятано от врага борон, плугов, сеялок, тракторов. И как радовался он, когда разведчики говорили ему, что Советское государство не даст колхозы в обиду, поможет им. Да и сам Пинчук, воюя, только и грезит своим "колгоспом"; самые сокровенные его мечты связаны с артелью.

-- Будуть колгоспы! -- тихо, но внушительно сказал Петр. Он теперь ужe напернякa знал, что перед ним -- матерый кулак, который либо возвратился из эмиграции, либо, затаив лютую злобу на Советскую власть, работая в колхозе, денно и нощно ждал, когда вернется к нему старое. -- Будуть колгоспы, -- все так же негромко, но твердо повторил Пинчук, чувствуя нетерпеливое желание колоть рыжебородого в самое больное место.

-- Добре... -- покорно вздохнул хозяин, пряча лицо от упорного взгляда Пинчука. -- Мы не против...

Никому уж больше не хотелось оставаться в этом доме.

-- Пишлы отсюда, хлопци. Душно тут, -- предложил Петр. Он был возмущен до крайности. То, во имя чего шла великая народная война, все то, ради чего рекой льется кровь советских людей, ради чего погибли лучшие товарищи Пинчука, было не только безразлично этому старику, но и чуждо, враждебно ему.

Негодующий Пинчук выскочил на улицу. Следом за ним вышли из избы и остальные разведчики. Забаров приблизился к высоким тесовым воротам и толкнул их плечом. Ворота треснули и распахнулись.

Улица дымилась колючим и морозным лунным светом. Разведчики вздохнули легко, словно сбросили с плеч тяжелый и неприятный груз. Вошли в соседнюю хату. Еще во дворе их встретила приветливая хозяйка.

-- Ну и соседушка у вас, тетка... Откуда вин такый? -- спросил Пинчук, открывая термос: он решил накормить разведчиков в этой хате.

-- Иван-то Борисыч?.. Дрянь человек! Десять лет ни слуху ни духу о нем не было. А как немцы заявились, он тут как тут!..

-- Так и знав. Що ж вин робыв при нимцях?

-- Измывался над людьми не дай и не приведи!.. Старостой у них был. Имущество советских активистов себе хапал!.. Да вот не успел, видно, сбежать. Понадеялся на немцев, а они о нем и забыли...

Али Каримов, схватив автомат, стремительно направился к двери. Ванин одним прыжком оказался рядом с ним, загородил дорогу:

-- Ты куда?

-- Убить нада!.. Быстро нада!.. Пусти!..

-- Нет, не пущу. Ишь герой какой! Без нас обойдутся. -- Сенька вернул азербайджанца на место.

Довольный Шахаев внимательно следил за Ваниным; да, это был уже не прежний Сенька...

-- Арестовать старосту все-таки надо,-- сказал парторг, обращаясь к Ванину.

-- Это другое дело. А суд ему наведут без нас.

Сенька взял автомат и в сопровождении Каримова пошел к кулаку, но их опередили колхозники: они вели ссутулившегося рыжебородого человека по направлению к сельсовету, над которым ужe трепетал красный флаг, а в окнах приветливо светились огоньки.

-- Добро, -- совсем как полковник Демин, сказал Сенька. Он с презрением взглянул на кулака, моргнул Каримову и пошел обратно.

После сытного ужина, организованного Пинчуком, от которого не отказалась и хозяйка дома, разведчики легли отдыхать. Не спали только Забаров и Шахаев. Они прошли в маленькую пустую комнатку, присели у стола и разговорились. Обсудив происшествие с кулаком, заговорили о людях своей роты, о том большом пути, который лежал позади них и который еще предстоит пройти в будущем. Огонек под стеклом тихо колебался, дрожал. Шахаев сосредоточенно смотрел на него своими черными, чуть косящими глазами и тихо, ровно, раздумчиво говорил:

-- Да вот взять хотя бы Ванина. Помните, каким он пришел в роту?.. Ведь отправлять хотели парня. А посмотрите на него сейчас! Разве согласились бы вы отдать его кому-нибудь сейчас?.. Конечно нет. Ну, а о Пинчуке и говорить не приходится.

-- Да, эти не подведут, -- согласился Забаров.

-- А ведь какие они все разные! -- размышлял Шахаев. -- И какие все честные! Вы знаете, я иногда думаю, что мы еще хорошенько не знаем, какие силы скрывает в себе наш человек. Вот Наташа -- хрупкая, как будто слабая... А какое у нее большое сердце! Как строго судит она свои поступки...

Они говорили о каждом -- о Сеньке, о Пинчуке, Наташе, обо всех разведчиках. Не говорили только о себе. Но они видели свой труд в людях роты, и это бесконечно радовало обоих.

Не заметили, как прошла ночь. В окно расплылось бледное пятно. Оно все более светлело. А они говорили и говорили...

5

Как-то сразу подкралась весна. Март начался с буйной оттепели. В один день обнажились брустверы траншей, зачернели, закурились паром насыпи на блиндажах. С ометов и копен, на которых обычно укрывались наши наблюдатели, сползали подтаявшие белые шапки. По полю, испятнанному воронками от снарядов и мин, изборожденному танковыми гусеницами, бродили важные грачи. Напуганные их голодным криком, из своих снежных, подтаявших на дне ям, толстобрюхие, выскакивали зайчихи и глубоко проваливались. В посиневшем небе звенели жаворонки. Зарумянилась вербовая лоза у прудов. Неудержимые соки пробуждавшейся земли рвались в почки -- и почки набухали. Над уцелевшими скворечнями рассыпались трелью скворцы. Весело щебетали ожившие воробушки. Возле плетней и мякинных завалинок, там, где припекало ласковое солнышко, сбивались красными кучками божьи коровки, сновали первые муравьи-разведчики, деловито осматривая местность, на которой вскорости их многочисленные семьи развернут свою кипучую деятельность; сорока сидела на колу и воровски косила глаз на сарай, где кудахтала курица; на пригретых местах робко показали свои бледно-зеленые жальца ранние травы, но эти явно поспешили, -- ночные заморозки убивали их насмерть. Зима не собиралась так рано отдавать свои права. Ночью она сердито схватывала землю, прекращала течение робких ручейков. С соломенных крыш до самой земли свисали прозрачно-коричневые рубчатые сосульки. С восходом солнца они отваливались, со звоном рассыпались в мельчайшие кристаллики. Дули резкие, но теплые ветры. Зима боролась только до обеда, а потом отступала. А в один день она сдала как-то сразу, по оврагам и овражкам забурлили сначала прозрачные, а потом желтые потоки вешней воды -- обильные слезы умирающей зимы.