Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф
10 декабря, вторник.
Вчера был плохой день, потому что я обедала с Витой, чувствовала ненависть и потеряла одну из своих зеленых кожаных перчаток. Мы пили чай с матерью Леонарда, которая переехала в новое место и поразила нас своей историей о недавнем происшествии. В пятницу в отель ударила молния; дымовая труба рухнула; ее комната заполнилась искрами и сажей; в итоге она переехала и теперь драматизирует, потрясенная, но оживленная и втайне довольная тем, что снова оказалась в центре внимания. Она, как обычно, сохраняет спокойствие, но говорит, что «сильно переживала все это» и спешно раздавала рабочим, которые чинили крышу, фунты табака. «Какое право, сказала я себе, мы имеем спокойно сидеть и смотреть, как эти бедняги таскают кирпичи. Ужасная жизнь – таскать кирпичи на крышу в такую непогоду, а я-то сижу в тепле и комфорте» (в розовой спальне отеля). Гарольд[1011] говорит, что фунты табака – всего лишь плод ее богатого воображения, но в любом случае мы не в силах исправить социальное неравенство.
Думаю, доказательством напряженности нашей жизни является, то, что я не сказала ни слова – или говорила? – о нашем судебном процессе против отеля и джазового оркестра[1012]. Рэйчел [Маккарти], Уильям Пломер и мы идем в суд в пятницу. Почему факты столь невыносимо скучны? Мне понравился офис «Scadding & Bodkin[1013]» и клятва «говорить правду, только правду и ничего кроме правды», но Рэйчел и Уильям, похоже, получают гораздо больше удовольствия от всего этого, чем я. Неожиданно. Рейчел расскажет о суде своим друзьям – да и мне тоже следовало бы. Ужасно, что так много дней попросту вычеркнуты из жизни. Величайшее счастье – спокойный вечер, чтобы почитать елизаветинцев. Чарли Сэнгер очень болен – я представляю его лежащим, изможденным, измотанным, несчастным, хотя на самом деле он, словно старинная золотая запонка, очень милый, настоящий, приятный, благородный, но все же, думаю, измученный разочарованный человек; нет у него подлинного счастья; только совесть; да еще Дора.
12 декабря, четверг.
Только что вернулись из Родмелла, где пришлось слушать болтовню мистера Филкокса [владелец «Philcox»] («мы с женой ездили в Америку – не люблю Америку – за завтрак надо доплачивать – двухместный номер стоит 24 доллара»). Хочу быстренько набросать свои показания для завтрашнего заседания, хотя Притчард говорит, что его отложат, поскольку отель не может найти свидетелей. Вот что я собираюсь рассказать (помимо жалоб на шум насоса) об этой осени:
«Мы вернулись в начале октября, и музыка была очень неприятной. Мой муж написал владельцу, который ответил и заверил его, что все будет улажено. На следующий вечер музыка была настолько громкой, что муж позвонил в отель, но там сказали, что ничего сделать не могут. Потом стало тише, и мы терпели до конца ноября, но однажды просто не смогли находиться дома. Вечеринка 29–30 ноября была невыносимой и стала последней каплей». (Дело улажено; издержки оплачены примерно 15 января).
Как же легко от меня ускользают факты!
14 декабря, суббота.
Нет, я слишком устала, чтобы писать; все время спешка, судебный процесс и т.д.; у меня болел зуб, поэтому я отдыхаю, надеясь, что в голове созреют хоть какие-то идеи. Кстати, продажи «Своей комнаты» беспрецедентны – они превзошли «Орландо»; ощущение, будто мы превратились в конвейер; заказы на 100 экземпляров воспринимаются так же спокойно, как раньше – на 12 штук. Мы продали примерно 5500 книг и заработали денег на год вперед.
Если бы мы с Литтоном поженились, я бы никогда ничего не написала. Эта мысль пришла мне в голову за ужином на днях. Он сковывает и любопытным образом подавляет людей. Конечно, Л. порой суров, но он побуждает к действию. С ним возможно все. Литтон же вялый и пожухлый, как мокрый осенний лист. Одинокий и стареющий, он сравнивает себя с Клайвом. Наше дело отложено до следующего четверга и, вероятно, будет улажено раньше – по соглашению сторон. Вчера в отеле заколотили несколько окон – распоряжение суда оказывает мгновенный эффект. Закон звучит уныло, но впечатляет своей силой. Мы встретились с мистером Престоном[1014] в 10 часов утра; он был в черной мантии с грязно-белой лентой; самоуверенный светловолосый вежливый человек. «Ну вы и задира!» Я слышала, как ему это сказал другой королевский адвокат. Восхитительная мужественная атмосфера – они словно школьники с грузом ответственности, все такие грозные и решительные под своими кудрявыми серыми париками. Затем вошел судья (Фарвелл[1015]). Мы встали. Он поклонился. Он выглядел богоподобно мудрым, величественным, печальным; парик закрывал его лоб и подчеркивал глубокие задумчивые глаза на бледном изможденном лице; он был так сосредоточен, что говорил односложно, не позволяя себе открывать рот без крайней нужды; просто кивал. На все про все ушло, кажется, минут десять. Я чувствовала напряжение – этот человек просидел под своим навесом в маленьком переполненном зале и почти все время молчал до четырех часов дня.
15 декабря, воскресенье.
Зубная боль уменьшилась, но я не могу назвать себя бодрой; мысли праздные, голова тяжелая, концентрации нет – слишком много дел на Тависток-сквер в последние дни. Вчера вечером мы с Энн[1016] ходили на «Календарь» (Эдгара Уоллеса[1017]); были радостные возгласы – величественная золотая королева[1018] кланялась зрителям со своего небольшого балкона. А еще, когда зажегся свет, появился король [Георг V], красный, раздраженный, с трясущимися руками; ухоженный, широколицый, грузный, с белым цветком в петлице, недовольный необходимостью сидеть на виду между актами – таков его долг; а потом ему явно не очень понравились мелкие замечания королевы, велевшей свести свою активность к минимуму. Однажды рядом с королевой сидела герцогиня Йоркская[1019] – простая и болтливая, миниатюрная милая круглолицая девушка в розовом; на ее запястье и платье сверкали бриллианты. Королева и вовсе словно освещенная сверкающими бриллиантами улица. Она напомнила мне украшенную для прохожих витрину – мол, вот какие у нас есть товары. Не впечатляет; ни романтики, ни тайны; просто лучшие выставочные образцы. И все же король, осмелюсь предположить, потомок Хенгиста[1020]; этот грузный ворчливый человек наводит на мысль о Елизавете
