Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков
Господь Бог снабдил меня здоровьем. Мой дед был простым мужиком; в 1799 году он был взят в солдаты в Преображенский полк, был ранен под Бородином и в 1835 году произведен в капитаны, получив дворянство. Женился он на дочери священника села Коршева Воронежской губернии и умер, когда ему было за 70 лет, после того как его разнесли лошади. Мой отец умер 75 лет. Другой мой дед был сыном дьякона. Он бежал из Владимирской бурсы, поступил в Московский университет, стал военным доктором и медицинским генералом. Вот это-то мужичье и «поповское» – заслуженное дворянство, вместе с моей любовью к спорту в моей молодости – дало мне возможность и перенести все лишения похода, и выйти победителем из моей болезни.
Вечером мне стало совсем плохо. Это было время, когда я должен был умереть. За это самое время мои милые сестры успели купить мне лошадь, моего, как назвал я его в честь станицы Дядьковской, Дядьку. Я, как в полусне, помню, что они говорили мне, что я могу быть спокоен, что меня вывезут, и как сухой угловатый наш квартирьер сотник Неволин утверждал, что он меня вывезет на конских носилках в одну лошадь. Я благодарил всех, мне хотелось плакать, и я просил оставить револьвер, чтобы застрелиться, если меня оставят. Я это пережил, этот ужасный страх перед большевистским палачом, пережил его бессильным и больным.
Когда я, журналист, читаю бодрые строки своих confere’ов, я думаю, как много претерпевший журналист, изведавший вершины известности (доступна ли нам, не только мне, мои друзья, слава?), кувыркавшийся в самых невероятных условиях газетного дела, я думаю о том, не к чести будь нам сказано, как мы часто пишем по-другому, не так, как чувствуем.
Если мое писание дойдет до французского журналиста, он не должен возмутиться. Я знаю людей из печати, смертью запечатлевших свой подвиг, но мы, живые, выскочившие из тех, что мы так красиво называем, костлявых объятий смерти, разве мы не должны признаться в своей любви к фразе, к прелести побеждающего слова, к своей «формуле», к своей манере писать, к своей профессиональной богине, которая кажется нам прекрасной на газетных столбцах. Да, умереть мы можем; да, мы завтра после похорон умрем, я слишком журналист, чтобы это не понимать, но прелесть нашей профессиональной фразы, нашей строки сильнее всего. Это усталая мысль безработного журналиста, и вы, мои коллеги, ее простите, если не поймете.
Заботы милых сестер меня не оставили. Рано утром меня на распухших ногах вывели и положили в тачанку, где уже было четыре больных, я был пятым. Меня укрыли и устроили как только можно было. Вы представляете себе путешествие впятером больными на телеге. Чьи-то ноги съезжали мне на голову, мои ноги мешали кому-то и казались мне громадными и длинными. Ехали мы рысью.
Генерал Деникин пришел к блестящему решению. Его увод армии из-под удара, из сети железных дорог удивителен и, конечно, небывало нов. Полководец с маленькой армией и большим обозом сажает всю армию в телеги и везет их рысью по степи, проходя мимо, под носом красных Наполеонов.
Но в то время эта рысь была для меня ужасна. Ноги, мешавшие мне, были офицера, тяжело больного почками. Другой был или в тифу, или в малярии, как и я. Степные дороги, воспетые Гоголем, были ужасны, и мы, то останавливаясь, то с грохотом стремясь дальше среди пыли, не могли оценить их прелести.
Дальше мои воспоминания путаются. Я помню, как мы были в Журавской, где мы побывали еще в начале похода. Это была первая петля восьмерки, которую мы описывали. Помню красные газеты, которые дали нам читать с известием о гибели нашей армии, помню милого полковника Икишева, потерявшего сына-юнкера в этой войне, который вел меня, слабого, жалкого, к тачанке… И вновь бег вперед.
Я почти все время был в забытьи, но, когда мы перескочили через рельсы и вновь заскакали дальше, я понял, что что-то случилось хорошее. Хорошее потому, что не было стрельбы и что мы проехали еще одну железную дорогу. Потом опять мелькали станицы по Бейсугу (были еще какие-то Бейсужки). Но моя записная книжка за эти дни ничего мне не говорит, кроме воспоминаний о чудных лунных ночах. Я как-то проснулся ночью. Передо мной, в небе, стояла какая-то радостная луна. Она светила нам и предавала нас врагу. Кругом стоял грохот колес. Обоз остановился. Застонал один из больных от тряски.
Я уже поправлялся и чувствовал божественную слабость возвращения к жизни, но слабость была страшная, упорная. Кто-то сказал:
– Сейчас через железную дорогу переходить будем.
И в нашем полубессознательном мозгу встала, как страшный паук со своими броневыми щупальцами, железная дорога – наш злейший враг. Где-то слева, далеко, раздался взрыв. Сейчас же нам рассказали, что взорвали поезд и что большевики бегут. И мы поверили. Чему только не верят люди, которым оставлена только вера в свое спасение. «Обоз, вперед!» И вновь мы трясемся. Мелькает пустая железнодорожная будка, и тихая ночь вновь освещает этот странный поток людей, ищущих Родину. Господи, кто не испытывал радостей и горестей похода, поймет ли он все его величие и трагизм!
В моей записной книжке я вижу простые слова: «Хозяйка, хозяин, табак, водка, заботы о лошадях и людях, слезы радости». Вот эти «слезы радости» – разве можем мы забыть их. Разве они и теперь не дают нам счастья? Я журналист, только что писавший о дорогой нам фразе, но, когда я вспоминаю и эту лунную ночь, и этот переезд, и хозяина, и хозяйку, это уже неподдельное чувство. Не верьте мне, нам, газетчикам, мало верят, но, встретив соучастника похода, мы вспомним какую-нибудь мелочь, и опять защекочут в горле «слезы радости», о которых я наспех писал в записной книжке.
Деникин вывел из окружения армию. По моей записной книжке это была последняя железная дорога. Это было не так, но мы так думали. 8 апреля я записывал: «Переезд (через ж. д.) крест. Слава Богу. Старик вывел». Я охотно и любовно дешифрирую эти иероглифы. Мы перекрестились и благодарили Бога. Старик – это Алексеев. Наш вождь, выведший нас, был Деникин, и не он, и не те, как и я, глубоко чтущие нашего «великого старика», не увидят в этом умаления заслуги генерала Деникина. Это он вывел нас с нашим страшным обозом, делая по 60–70
