Истребление персиян - Татьяна Никитична Толстая
И, наконец, в середине нулевых его пригласил украинский олигарх, тогдашний хозяин Донецка, работа была прибыльная, хотя поначалу и утомительная – писать речи, ответы на возможные вопросы журналистов, даже поздравления с днем рождения, править за другими, и всё это нескончаемо согласовывать, – но именно она сделала Шуру прочно благополучным человеком, который мог позволить себе заниматься чем угодно еще – хоть бесплатно, ну или вовсе ничем не заниматься, если не хочется. Но занятие всё равно нашлось.
В 2006 году я поступил работать, смешно сказать, в партию “Справедливая Россия”, всё тем же речеписцем в составе коллективного справедливого разума, Шурина школа заработков, но деньги, конечно, скромные, не те, что в Донецке, но зато и атмосфера была какая-то допотопно душевная, по тем-то уже относительно жестким временам. Я быстро подружился с хозяевами аппарата этой партии, мужем и женой, они были старосветские помещики, милейшие люди, и взяли надо мной шефство. Через год они выдали мне бюджет на журнал: я хотел, я просил, а на них излился щедрый предвыборный поток, и они не пожалели потратиться, – и так вышла “Русская жизнь”, куда я сразу позвал Шуру. Он сначала воспринял это предложение с понятным недоверием – “Справедливая Россия”? журнал? шутите? – но оказалось, что дело не просто всамделишное, но и такое, каких уже тогда быть не могло, полная свобода во всём, от того, о чем и как писать, до того, с кем работать и как организовать весь процесс, – и он увлекся. Формально главным редактором был я, но проблески понимания того, какой драгоценностью является Шура, и какая радость – что-нибудь делать под его ленивым контролем, уже имелись в моем сознании, и потому я старался во всём ориентироваться на него, слушаться его, насколько у меня получалось, и вся редакция окружала его почтением и любовью, когда он являлся на работу часов в шесть-семь вечера и, закуривая, усаживался читать то, что мы к этому времени написали.
“Русская жизнь” удалась, и за этой удачей был его большой труд, несмотря на всю его вроде бы вальяжность и неторопливость. Он любил этот журнал, а я любил те уже полусонные, утренние моменты, когда мы сдавали номер и выходили из бывшего фабричного здания в Малом Каретном, и я провожал его до дома, а он жил буквально за углом.
Но даже и эти ностальгические рассказы про чье-то давнее, потерянное счастливое утро – не объясняют, что такое был Шура.
А он был – памятник архитектуры.
Им и работал.
* * *
Шура не был читателем. Это звучит странно, но он и в самом деле был равнодушен к библиотечным страстям среднего интеллигента, который рыщет по книжным магазинам и хватает что дают – мемуары офицера-эмигранта, историческую монографию, научпоп с завиральными теориями, свежий американский роман – с жадностью симпатичной девицы в одежной лавке. За много лет я с трудом могу вспомнить случай, чтобы он читал книгу, которую еще не читал до того. Но зато те сочинения, что он любил, те, что окружали его с юности – Пушкин, “Анна Каренина”, “Идиот”, Блок, Ахматова, Кузмин, “Смерть в Венеции”, “Опасные связи”, “Леопард”, – их он знал буквально наизусть, постоянно цитируя, и не просто знал, но и как бы управлял жизнью с их помощью, используя их как географическую карту реальности. Он отмахивался от предложений открыть что-то другое – а вот модный поэт Тютькин, ну а знаменитый прозаик Пупкин, не хотите ли? – непременно! – и откладывал всё это, такое “актуальное” (мерзейшее слово), куда подальше, и возвращался к своим любимым шлюпикам и часто повторяемому им credo – “что-то должно измениться, чтобы всё осталось по-прежнему”.
* * *
Он любил говорить: “а вы знаете, что у N теперь роман с X?”, имея в виду вовсе не любовные отношения, а – деньги, работу, что угодно существенное. Он любил говорить: “приставив хуй к носу, сделал то-то”, что значило – хорошенько всё обдумал и сосчитал все выгоды и убытки. Он любил говорить: “пришли звёзды, принесли свои пёзды”, это про светское собрание. Он говорил: “выплюнуть текст”, когда писал его в соцсети. Он говорил: “жопис” (оживляя старую аэропортовскую шутку про писательских жен). Он никогда не говорил: “привет”, “добрый вечер”, он всегда говорил: “здрасьте-здрасьте-здрасьте!”, именно так, три раза подряд. И теперь, когда его нет, у меня в разговоре вдруг появляется то или другое его слово или выражение, и каждый раз мне приятно сказать так, как говорил он, потому что в этот момент он словно бы оживает и здоровается с кем-то вместо меня – как обычно, три раза.
* * *
Шура был Обломов и Манилов.
Он никогда не спешил, он принимал в своих ампирных креслах всех торопящихся – и они чувствовали, что хотят задержаться; он любил планировать что-нибудь совершенно несбыточное, но с такой серьезностью, словно бы буквально завтра мы всё осуществим, вот только обсудим как следует; словом, он жил сообразно выражению одного профессора, которое идеально представляет второе Шурино credo.
Всего не упустишь!
И, хотя можно лишь горько жалеть обо всём том, что он не сочинил, не записал, не успел или поленился создать, пока пил чай, дремал и болтал с гостями, есть что-то очень закономерное в том, что несусветное количество глупых и бездарных людей только и делают, что производят тонны мусора, да еще гордо трубят о себе: какие мы молодцы, посмотрите на нас, читайте нас, аплодируйте, – а Шура, которого ангел поцеловал, всегда старался отойти в тень, не мелькать, не позировать, не суетиться, отложить на потом, словно бы ему было неловко заявлять о себе, выступать в любом смысле, и даже говорить о себе он не очень любил, охотно разрешая собеседнику тянуть всё внимание на себя.
Всего не упустишь, это хорошо сказано, но его самого – упустили.
* * *
Шура любил тексты. А именно, тексты одного жанра: журналистика, сложенная как литература. Как сказано выше, его мало интересовали новые романы или стихи, но каждого хоть на копейку одаренного публициста, пусть бы и наивного, двадцатилетнего, совсем сырого, он был готов прочитать, разобрать, что-то поощрительное ему порекомендовать, и тут же обсудить его творчество за столом: читали Сидорова? что скажете? В отличие от многих и многих в богемной среде, он совершенно не был нарциссом, и потому был идеальным редактором, способным понять и помочь улучшить чужую мысль и чужую
