Соломон Волков - Страсти по Чайковскому. Разговоры с Джорджем Баланчиным

Белые ночи — еще одно чудо Петербурга. Чайковский о белых ночах говорил — «странно, но красиво». Белые ночи приходят весной. Заходит солнце — и вдруг начинает струиться странный белый свет, как сквозь матовое стекло. Это северный рассвет. Все призрачно.

Волков: Чайковский писал о белых ночах: «Не спится при этом непостижимом сочетании ночной тишины с дневным светом».

Баланчин: Нам, молодым, тоже не спалось, мы белыми ночами много гуляли, ходили смотреть на знаменитых сфинксов у Академии художеств. Им три тысячи лет, их привезли по царскому приказу из Египта. Через мост ходили к Петропавловской крепости. Нас было несколько человек, компания, с девушками. Я, когда играю музыку Чайковского, вспоминаю иногда белые ночи. Это не южная ночь, итальянская, где звезды сверкают и громкая музыка. Нет, это было скромное, ненавязчивое, это надо было почувствовать.

Мне повезло, я родился еще в том Петербурге, по которому Чайковский ходил. Еще многое оставалось от Петербурга старого, 80-х годов. Потом город стал быстро изменяться. И конечно, он стал совсем другим после революции. Так что можно сказать, что я жил в трех разных городах. И каждый из них был Петербургом — по-своему.

О Петербурге Чайковского напоминала иногда холера. Вдруг на стенах домов начинали расклеивать плакаты — с призывами не пить сырой воды, не есть сырых овощей и фруктов. Везде начинало пахнуть карболкой. В балетной школе старшие воспитанники рассказывали, что в прежнее время из-за холеры иногда прекращались занятия.

В наше время занятия прекращали, только если был сильный мороз, ниже восемнадцати градусов по Реомюру. Тогда на улицах жгли костры. А вообще в России

о погоде никто не думает. Тепло так тепло, холодно так холодно, а сколько там градусов — это совершенно все равно, это никого не интересует. (Это здесь, на Западе, всех волнует — сколько точно градусов, и когда объявят, тогда люди знают — тепло им или холодно.)

И конечно, кругом были люди, которые знали Чайковского. Павел Гердт, который был самым первым Дезире в балете «Спящая красавица» и самым первым принцем Коклюшем в «Щелкунчике». Он был замечательный, танцевал в Мариинском театре до семидесяти лет. Красивый мужчина, представительный. Не любил, когда его спрашивали о возрасте, строгий был. А другой старик был, наоборот, маленький, доброжелательный, покладистый, с седыми усами — Риккардо Дриго, дирижер из Италии; мы его называли Ричард Евгеньевич. Он очень смешно говорил по-русски. Дриго дирижировал и «Щелкунчиком», и «Спящей красавицей» на их премьерах. С самим Чайковским обсуждал музыку и темпы! Он при нас еще дирижировал балетными спектаклями в Мариинском театре. Дриго был совсем неплохой композитор, мы ставили в Нью-Йорке его балет «Арлекинада», публике нравилось.

Мариуса Петипа я уже не застал. Когда я пошел учиться, он уже умер, но умер совсем недавно. Все его еще помнили, рассказывали о нем много историй. Без Петипа, конечно, балеты Чайковского не были бы теми балетами, которые мы знаем.

Композитор Александр Константинович Глазунов, Друг Чайковского, директор Петербургской консерватории, приходил к нам в театр играть на рояле свой

балет «Раймонда». Мы репетировали, а Глазунов играл. Очень любил играть на рояле, великолепно у него выходило. Мне говорили, что Глазунов никогда специально не учился фортепианной игре, но это совершенно не было заметно. Он играл очень красиво, мягко, отчетливо. Удобно было репетировать.

Конечно, я и позднее встречался с людьми, знавшими Чайковского: художником Александром Бенуа, князем Аргутинским. Дягилев был знаком с Чайковским. Он состоял с ним в каком-то очень отдаленном родстве, а потому любил называть Чайковского «дядя Петя». Дягилев как-то рассказал мне, что в молодости даже сочинил скрипичную сонату памяти Чайковского. Смеясь, говорил, что вышла ужасная гадость.

И конечно, старый Петербург был городом чудаков, оригиналов. Они ему придавали вкус и цвет. Я одного такого оригинала знал довольно хорошо — Левкия Ивановича Жевержеева. С его дочкой Тамарой мы поженились в России. Жевержеев был не старый еще человек, очень умный и богатый.

Волков: Знаменитый режиссер Всеволод Мейерхольд так написал о Жевержееве: «Город Петра — Санкт-Петербург — Петроград (как он теперь именуется) — только он, только его воздух, его камни, его каналы способны создать таких людей, как Жевержеев. Жить и умереть в Санкт-Петербурге! Какое счастье».

Баланчин: Ода, Жевержеев — петербуржец, наверняка, абсолютно! Он был владелец парчово-ткацкой фабрики и магазина церковной утвари на Невском проспекте. И театр он выстроил на Троицкой улице. На

фабрике у Жевержеева делали рясы и митры для патриарха и прочего высшего духовенства. Вершок золотой парчи целый год, кажется, ткали. Целый год! Парча была толстая, тяжелая, из чистого золота. Такую на патриарха надевали! У меня был приятель, пианист Копейкин. Мы с ним во Франции подружились, оба работали у Дягилева. В России до революции Копейкины владели фабрикой по изготовлению пуговиц. У всей русской армии были пуговицы металлические, и на каждой написано — «Копейкин». И еще они делали ордена, медали, бляхи, а также кресты и всяческие украшения церковные из золота. И когда был важный заказ, на Копейкинской фабрике говорили: «Вот, к нам заказ от Жевержеевых». Значит, Жевержеевы заказали крест золотой или что-нибудь такое.

У Жевержеева была замечательная библиотека: первые издания, тысячи редких книг. Они размещались в колоссальной квартире Жевержеева в Графском переулке. Двадцать пять комнат! Ему весь дом принадлежал. Я слышал историю, что будто бы это Жевержеев предложил нам пожениться — мне и Тамаре. Ничего подобного, никогда в жизни этого не было. Жевержеев на нас с Тамарой не обращал никакого внимания, был полностью поглощен своей уникальной коллекцией. Я у Жевержеевых жил, мне негде было жить. На квартире стояло великолепное пианино. Жевержеев очень Вагнера любил, у него был собран полный Вагнер. И он всегда меня просил: «Садитесь, пожалуйста, сыграйте мне что-нибудь из Вагнера». Я играл — конечно, не там, где пение, ансамбли всякие трудные, а больше вступле-

ния и увертюры. Вагнера Жевержеев с меня требовал— это точно. А жениться — нет. Мы с Тамарой поженились сами по себе, по-советски.

Петербург моего детства был большой, шумный город. Конку с империалами, на которой ездил Чайковский, сменили трамваи. Вместо газовых фонарей — электрические. Телефоны появились, паровое отопление. Я в этом городе родился. Когда был маленький, бонна нас водила гулять к «Прудкам», на Поклонную гору. Там три пруда было. В Суворовском саду гуляли. (Мы жили на Суворовском проспекте — напротив Академии.) Гуляли с бонной по набережной Невы и с нетерпением ожидали, когда в полдень с Петропавловской крепости грянет пушечный выстрел. В Зоологический сад ходили. Чайковский очень любил петербургский зоосад, часто его посещал. Его там особенно смешили играющие медвежата. А львов и тигров Чайковский жалел. Действительно, львы и тигры за решеткой выглядят жалко, убого. На них лучше смотреть в кино.