Григорий Коновалов - Как женились Чекмаревы

Афанасий, застегнув ворот гимнастерки, кажется, одним ухом слушал доклад Михеевой о дежурстве в райкоме, глядя на шевелившиеся листья винограда, обвившего террасу. Лицо его было задумчиво-отрешенным.

- Спасибочко за чай, тетя Варя, а вам, дядя Игнат, за слова добрые, ласково, нараспев сказала Катя.

Прерывистый звук мотора посыпался в уши - уж не самозавелся ли гоникинский мотоцикл, вонявший бензином у калитки под вишней?

Но моторный рык был чужой, злой и торжествующий, и когда надсадный гул хлынул на веранду, стекла задребезжали тонко, как ужаленные. Все вышли в сад.

Будто чья-то невидимая рука скользяще метнула из-за лысой горы в озерно-голубое небо самолет с .черными крестами на плоскостях.

У водозаборной колонки, оставив ведра, женщины подняли к небу лица. По песчаному берегу, у косого набега волны голые ребятишки, затенив глаза ладонями, глядели на самолет. У Кати Михеевой сузились зрачки, будто ловчились прянуть на выселенную дичь.

- Далеко залетел, стервец, - тихо сказал Игнат сыну.

- А так ли уж далеко? Вся Волга от верховья до низу в зоне досягаемости неприятельской авиации. - Афанасий оглянулся на мачеху - держась за стояк веранды, она всо еще глядела по-над Волгой, где, уменьшаясь, мельтешил утетавший неприятельский разведчик.

Гоникин выкатил мотоцикл за калитку.

- Садись, Катерина. Поехали на ветку.

- Вот еще! Не сяду.

- Подури у меня, комсомолка строптивая.

Катя, метнув по сторонам взглядом, села позади Гоникипа, крепко обхватила его тонкую талию.

"Эта не выпустит Пашку ялтвьем. - Нежданные мимолетные думы эти с осклизом резанули по сердцу Афанасия. - Да мне-то какое дело до них? Не брат, не сват, не просто родня".

- Эх, нам бы только опрокинуть его, а там союзники накинутся. А пока немец шустрит, они колбасой будут отстреливаться. Закуска, правда, ничего, соленая, - говорил отец.

Афанасий оперся рукой на мосластое, чуть повыше левого, правое плечо отца.

- При ней, - кивнул на Варю, - не хотел тебе говорить, а ты должен знать: немцы наступают крупно. В излучине Дона немца набилось густо, невпроворот. Плюнуть, говорят, некуда... Да, насчет Николая Рябинина есть у меня задумка: командиром истребительного батальона назначить. А твое мнение?

- Коли есть кого истреблять, Николай в самый раз.

Видно, долго придется нам и работать, и служить в ополчении.

- Нелегко, батя, но иначе нельзя.

- Да не о легкой жизни хворает моя душа... Да что толковать-то?!

Афанасий сказал, что ему нужно перебраться на новое местожительство поближе к райкому.

"Может, Варвару не примаешь?" - чуть было не спросил отец.

Афанасий взял чемодан с бельем и книгами, простился с мачехой, потом за воротами обнял отпа, сильно пожал руку. Игнат махал ему кепкой, пока Афанасий поднимался по крутому взвозу, осиротело загорюпился.

- Шел бы отдыхать, - услыхал голос Вари. - После ночной смены качает тебя, как во хмелю.

- Отдохнуть надо. - Игнат, встряхнувшись, весело обжал плечи жены.

Она крутанулась, норовя вырваться.

- Да ты, Гнаша, сдурел?

- А ну их! Жизнь лучше нашего знает.

Игнат закрыл ставни, чтобы в доме загустел тот особенный сумрак, в котором отраднее слышится теплое дыхание жены у самого твоего уха.

7

С юношеских лет Павел Гоникин был уверен, что он подталкивал, волок людей к счастью - они но своей духовной подслеповатости не вдруг замечали, где оно, и он открывал им глаза, четко осознавая свое почти пророческое призвание. Идею принуждения к радостп внушил ему отец, сильный, властный, отчаянно смелый. За счастье людей часто приходится бороться против их же самих, потому что не все хотят проворно жить и быть счастливыми, говорил отец.

Новое люди встречают недоверчиво, идет ли речь о переустройстве общества или личных отношений. Нуждаясь в новаторах и далеко смотрящих вперед вожаках, поначалу мстят им за беспокойство и лишь потом, прозрев с некоторым опозданием, признают их правоту. Но тут опять все повторяется: большинству хочется обжить завоеванное, а новатора тянет вперед и выше.

Павел всем своим существом чувствовал, что в его отношениях с Катей Михеевой наступил тот момент, когда ласковое принуждение пойдет на радость обоим. Одно препятствие мешало: был женат, развелся, но Кате пока не говорил об этом.

"Я ей объясню: Федора оказалась не по мне, но я ее не виню. Она нашла себе мужа, Корнея Сиротина".

За поселком Гоникин остановил мотоцикл и, удерживая ногой равновесие, повернулся щекой к Кате, подкрутил распушенные ветром усы.

- За скобу держись. Не дыши на затылок... Живой я человек. Могу и влюбиться.

- Так я и поверила!

- Судьба моя такая поганая - не верят. Можешь вздремнуть на моей спине. Потому что я начисто лишен способности чувствовать.

Мотоцикл рванулся, кренясь на повороте. Катя подсунула свои пальцы под армейский пояс Гоникипа, слегка касаясь щекой нагревшейся габардиновой гимнастерки на его присутуленной спине. Глядела на аккуратно подрубленный светлый волос на выпукло-круглой розово-загорелой шее.

Подскочив на выбоине, прильнула к его спине грудью, замирая.

В кустах чернотала у родника Гоникин остановился:

стянутые горячим ветром и жаром изнутри губы ознобил холодной с сольцой водою, отступил под ветлу, закурил.

Катя с колена пригоршнями черпала из родника воду, цедила сквозь плотные зубы. Плутающий в низине ветерок дохнул из-за кустов запахами осоки и мокрого камня, откинул красную косынку, поигрывая темными завитками волос на шее Кати. Она выпрямилась, по пояс зашла в тень ветлы.

- Катя, я хочу, чтобы ты выслушала меня внимательно и серьезно. К сожалению, в молодости я ошибся, неудачно женился.

- Наслышана я немного, Павел Павлович.

- Разошлись по-хорошему, насколько это возможно в такой беде. Есть сын - у Федоры он. Сейчас уш трудно искать виноватого. Всю вину беру на себя.

- Ты, верно, еще любить ее.

- Было что-то - не то привязанность, не то шалость, не то чувство порядочности удерживали меня. Вот весь я перед тобой со всеми моими грехами. Воля твоя! Прогонишь меня? Посмеешься надо мной? Посочувствуешь? Все принимаю. Думаю о тебе и не могу не думать.

Гопикин отбросил папироску, несмело обнял ее.

Катя вырвалась, прижалась к дереву, закрыла лицо ладонями. На шее дрожала жилка, как у пойманной сайги.

Павел назвал себя самоуверенным наглецом и попросил прощения.

- Не надо так, - сказала Катя, подходя к нему. - Ты же умный человек.

- Человека любят не за ум, а за доброту. Ум расчетлив, а сердце отважно. Вот сейчас умишко мой подсчитывает обиды, выгораживает самолюбие: мол, презирает она.

И я подчиняюсь ему, поступаю мелкотравчато: хочется взять тебя за руки, никому не отдавать, а я тешу свое самолюбие - мол, пусть Катя заносится, пожалеет потом.