Неизвестен Автор - Со святой верой в Победу (сборник)

Родился я в Королево 4 сентября 1925 года. Через года полтора мы переехали на станцию Хребет, что близ южноуральского города Златоуста. Отец, ставший железнодорожником, отправил нас с матерью через год обратно в Королево, сказав, что скоро вернется туда, будет вновь крестьянствовать. Да вот так и не вернулся, завел новую семью, так и не разведясь официально с моей матерью. Как выдвиженец, в начале 30-х годов учился на курсах Пермского строительного техникума, работал в Аскино (заведовал стройотделом исполкома Совета), потом - в Уфе. Всего лишь несколько раз приезжал к нам в Байки, куда мы переселились с матерью уже в 1928 году. Практически никак нам не помогал. Да и трудно ему было это делать: болел, на шее была новая семья, советско-партийную карьеру делать не стал, хотя и мог, предпочел должность рабочего-железнодорожника. Тихо-кухонно ругал большевистскую власть ("Мы кровь проливали, а тут в нее всякая нечисть пролезла, всех мордуют, жизни нет, все обещанное - обман"), когда И. В. Сталин ликвидировал "красногвардейско-партизанские комиссии", лишив их бывших членов некоторых имевшихся, очень скромных по сравнению с номенклатурными, льгот.

Детство мое проходило в крайней бедности. Кормились огородом, молоком коровы. Мать из религиозных соображений (но и по своеобразным стихийно-идейным) в "коммунию", колхоз "безбожных" большевиков, вступать наотрез отказалась. Во время повальной коллективизации в зиму 1930/31 года ее двое суток продержали под арестом, принуждая написать заявление,- все равно отказалась. В итоге ее все же выпустили, но потом душили налогами, даже, помнится, потребовали сдать центнер зерна, хотя пашни никакой у нас не было (хлеб выменивали на картошку). "Безбожная", "насильная" власть ей претила всю жизнь, но в разговорах о ней была осторожной, более открытой становилась лишь с несколькими соседками, знакомыми - единомышленницами; по острым вопросам они перешептывались. Помнится, никто из них друг на друга не доносил.

На моих глазах совершалось раскулачивание: в зимнюю стужу изгоняли массу людей, взрослых с детьми, из своих домов, разрешая, помимо одежды на себе, брать только узлы; на санях отправляли на железнодорожную станцию за 70 километров, оттуда - в Сибирь. В числе раскулаченных был и мой двоюродный дядя, бывший солдат и красный партизан. Раскулачили его за то, что обзавелся двумя лошадьми, молотилкой (которой, кстати, бесплатно пользовались и другие) и не вступал в колхоз. Завывание в плаче женщин и детей, сочувствие одних односельчан, злорадство других в предвкушении скорого вселения в освободившиеся избы - все это остается в памяти на всю жизнь, как самый дурной сон!

Пишу об этом главным образом потому, что пришлось расти, формироваться как человеку, а потом и как специалисту в сложнейших условиях, с чувством борющихся в душе противоречий, с ощущением раздвоения личности. Это и тогда, и потом ощущать в себе и вокруг себя было крайне мучительно. С одной стороны, ежедневное, ежечасное, отовсюду наплывающее внушение, что под руководством большевистской партии Ленина - Сталина страна, мы все идем к самому справедливому обществу, "мечте человечества" - коммунизму, вот надо только поднапрячься, сокрушить врагов (внутри и вне страны) - и все будет в порядке; незнание нами, молодыми, положения людей и состояния экономики в дореволюционной России, будто бы "лапотной" и обреченной на извечное отставание, а также положения в западных странах, где простой народ якобы живет в нищете, и все хуже и хуже. С другой стороны, ощущение безудержной, беззастенчивой лжи если не о богатой, то об обеспеченной, свободной, счастливой жизни советских людей, о справедливом распределении благ (при наличии скрытых кормушек не только для элиты, но и для местной, районной номенклатуры). Воровство, злоупотребления и мордование людей властями, репрессии чудовищных масштабов, в обоснованность и надобность которых при всех усилиях трудно было поверить. На моих глазах в клубе были арестованы два парня, выкрикнувшие, чтобы выключили радиорепродуктор, из которого доносилась какая-то казенная речь, мешавшая слушать патефонную пластинку. Потом, как выяснилось, их расстреляли. Так было! Я, как и многие мои сверстники (немало из них и сейчас носят на демонстрациях и митингах портреты Сталина, голосуют за коммунистов, пусть сколько-то и эволюционировавших), про себя (хотя даже и про себя-то - тайно) то верил в большевизм и коммунизм, возможность построения самоуправляющегося общества без власти, насилия, достигшего полного "разумного" материального достатка (жизнь по - потребности - для всех и каждого), то сомневался и в большевистской политике, и в реальности коммунизма, в возможности вырастания его из общества насилия, доносов, страха, явной несправедливости и практически массовой бедности, технологической отсталости.

Безысходность в повседневной жизни скрашивалась в детстве разве что радостями в играх, шалостями, рыбалкой и книгочтением.

Книги, увиденные в раннем детстве, с красочными картинками, в которых загадочные знаки-буквы вдруг начинали, у взрослых, говорить, покорили меня. Научившись читать, я брал их где только мог - в библиотеках, у знакомых. Читал обычно ночами, пока мама не отбирала книжку и не тушила керосиновую лампу. Покоренный книгой, я на всю жизнь стал библиофилом. И уже с детства, чтобы покупать книги, подрабатывал в каникулы. Причем не как-нибудь: лет с 13 работал на подноске кирпичей в бригаде каменщиков; став постарше, в 14-15 лет, был пастушком-погонщиком у гуртоправа (мы перегоняли огромное стадо от Байков до станции Янаул, на мясокомбинат). Заработок получался приличным, так что к уходу в армию скопил библиотечку. Рано увлекся стихосложением, что в сельской детской и юношеской среде, даже читающей, в отличие от городской, было тогда редкостью (в школе и на селе было у меня прозвание Ваня-поэт). Так вот, писал и в школьную, и в сельсоветскую, "взрослую", стенгазету стихи - и об обыденном, и о событийном, в русле общей тональности, хотя и не мог заставить себя восславлять "великого Сталина". Писал и о горечах жизни, редко показывая это близким. Причем по-прежнему мучился: справедлив ли я в оценке нашего общества, партии, ее курса и действий? А вдруг я чего-то все же не понимаю, может, трудности, запугивание и репрессии - исторически необходимы и в будущем все изменится? Раздвоение личности, одним словом.

Что-то у меня изредка выплескивалось и на людях - в школе, классе. Помню, осенью 1940 года нарвался на проработку директора и парторга школы за реплику во время необычного урока по истории - с приглашением раненого (или больного) красноармейца-односельчанина, прибывшего из Прибалтики. Он сбивчиво, с помощью учительницы-активистки Л. Прилуцкой рассказывал о "добровольном" одновременном присоединении к нашему государству Эстонии, Латвии и Литвы. А перед этим мне довелось услышать простодушно-доверительный рассказ другого красноармейца об оккупации этих стран, к которой специально готовили войска, о двойственном отношении к торжествам там, о начале действий "лесных братьев" и т. д. На уроке у меня и вырвалось: "Ну что вы говорите, эти же страны просто присэсээрили!" Спасла от исключения из школы отменная учеба и, думаю, нежелание руководства школы выносить сор из избы. К тому времени школьное руководство как-то попривыкло к моим упорным отказам от вступления в пионеры, потом - в комсомол. Вроде бы относили все это к индивидуализму, а не к проявлениям "конфронтационности". Влияло и то, что отец мой был в прошлом партизаном - блюхеровцем (а еще до того красногвардейцем отряда тех мест под командованием З. К. Шорохова), командиром, какое-то время - советским функционером, а также его одно-два выступления в школе во время редких наездов к нам с матерью.